Гоген в Полинезии

Одна из картин 1903 года изображает коня Гогена под манговым деревом перед окном

мастерской, две - виды деревни с кладбищем на заднем плане, и последняя представляет

собой сильно уменьшенный вариант его духовного завещания 1897 года: «Откуда мы? Кто

мы? Куда мы идем?»

В это время, когда ему особенно нужны были силы, снова резко ухудшилось здоровье.

Гоген опять послал за Вернье, но тот мог только сменить ему перевязку и посоветовать

быть осторожнее с лауданом. Совет разумный, но как его выполнишь, если нога болит все

сильнее? И когда лаудан перестал помогать, Гоген даже попросил Варни вернуть ему

морфий и шприц, которые нарочно отдал лавочнику на хранение. Памятуя уговор, Варни

сперва упирался, но Гоген не успокоился, пока не настоял на своем269. Морфий принес

облегчение, и к следующему пароходу, который выходил 28 апреля, он смог закончить

свое письмо начальнику жандармерии. На тринадцати исписанных убористым почерком

страницах Гоген красноречиво защищался и яростно нападал.

Судя по этому важному, прежде не публиковавшемуся документу, поворотным

пунктом явилось прибытие Клавери. До сих пор, по словам Гогена: «Немощный, занятый

своим творчеством, не зная ни слова по-маркизски, я жил уединенной жизнью здесь на

островах, вдалеке от дороги, редко встречаясь с людьми». Потом приехал Клавери, и... «с

самого начала я подвергаюсь непрерывным преследованиям. Стоит мне дать отпор, как

меня осыпают бранью, причем в общественных местах, на глазах у европейцев и

туземцев. Моя жизнь становится невыносимой, идет борьба наподобие той, которую

описал Бальзак в «Крестьянах».

Рассказав о стычке с Клавери после суда над двадцатью девятью жителями Ханаиапы,

Гоген продолжает: «Вот почему необходимо известить вас, мсье, что хотя ваши жандармы

исполняют много административных обязанностей, они находятся здесь прежде всего для

того, чтобы бороться с преступностью и нарушениями закона, и нельзя обращаться с

поселенцами как с подчиненными солдатами. Надеюсь, чувство справедливости не

позволит вам стать на сторону ваших жандармов. Если со мной и впредь будут так

обращаться, я попрошу вас заставить этого наглого мерзавца драться со мной на дуэли.

Счастье туземцев, что в моем лице они обрели защитника, потому что до сих пор

поселенцы, люди небогатые, кормящиеся торговлей, боялись пойти против жандармов и

помалкивали. В итоге жандармы, никем не контролируемые (вы далеко, и вряд ли вас

правильно информируют), здесь полные хозяева... Меня осудили только за то, что я

защищал бедных беззащитных людей. Животные хоть охраняются специальным

обществом».

Дальше следовал длинный и яркий обзор всех оскорблений, которые пришлось

выслушать Гогену. Он заключал: «Однако хочу довести до вашего сведения, что я прибуду

на Таити, чтобы защитить себя, и что моему адвокату будет что порассказать. .. Пусть

даже меня отправят в тюрьму, что я считаю позором (это нечто неслыханное в нашем

роду), я всегда буду высоко держать голову, гордясь репутацией, которую заслужил. И я

никому, каким бы высоким ни был его чин не позволю говорить что-либо унижающее мою

честь»270.

Судя по задиристому тону и ясному слогу, можно подумать, что у Гогена было вдоволь

и здоровья и душевных сил. На самом деле это письмо стоило ему больших усилий: по

сохранившимся черновикам и заметкам видно, что он его много раз переписывал. Гоген

настолько ослаб, что, едва ушел пароход, снова заперся в своем доме, чтобы как следует

отдохнуть. Целую неделю он никого не приглашал, но рано утром 2 мая послал Тиоку за

пастором Вернье. Поднявшись по крутым ступенькам в примолкший «Веселый дом»,

Вернье застал хозяина, в кровати. Слабым голосом Гоген спросил, что сейчас - день или

ночь, и пожаловался, что у него «все болит». Сказал, что два раза терял сознание. Потом

вдруг принялся толковать об искусстве и литературе, остановился на романе Флобера

«Саламбо». Как это бывало и раньше, беседа явно ему помогла, боли скоро прекратились.

Гоген не знал, где его слуги, да его это и не очень занимало. Посидев еще, Вернье пошел в

школу, чтобы продолжать урок271.

В одиннадцать часов благодарный друг Гогена, Тиока, который показал себя куда

более преданным и надежным, чем платные слуги, решил опять навестить его. Как

полагалось по местному обычаю, он издали дал знать о себе криком «Коке! Коке!», однако

не дождался приглашения войти. Тиока нерешительно поднялся по лестнице и увидел, что

Гоген лежит на краю кровати, свесив вниз одну ногу. Он подхватил его и побранил за

неосмотрительную попытку встать. Ответа не было. Вдруг Тиоку осенило, что его друг,

возможно, умер. Чтобы удостовериться, он прибег к испытанному маркизскому способу:

сильно укусил Гогена за голову. Тот оставался нем и недвижим. Тогда Тиока

пронзительным голосом затянул траурную песнь. На тумбочке возле кровати стоял пустой

флакон из-под лаудана. Может быть, Гоген принял чрезмерно большую дозу. Намеренно -

говорили одни жители поселка; нечаянно - думали другие. А может быть, флакон давно

был пуст. Нам остается только гадать272. Если в этом вообще есть смысл.