Гоген в Полинезии

выставку Гогена. Там среди аттракционов есть цветное изображение обезьяноподобной

четверорукой самки, распростертой на зеленом бильярдном столе». Он подразумевал

«Отахи» - великолепный портрет обнаженной Теха’аманы.

Естественно, выставка и в финансовом отношении с треском провалилась. В первый

день Дега купил картину серии «Хина». Другую приобрел один русский. После долгих

колебаний один французский коллекционер взял в рассрочку «Иа ора на Мариа».

Неизвестный молодой торговец картинами по имени Воллар, недавно открывший галерею

на той же улице, где и Дюран-Рюэль, купил картину попроще, на которой полностью

одетая таитянка сидит в кресле-качалке. Из сорока четырех полотен было продано только

одиннадцать. И когда Гоген оплатил все расходы и вернул долги, у него осталось ровно

столько денег, сколько было нужно, чтобы перебиться до получения наследства.

О том, чтобы возобновить семейную жизнь с Метте и детьми, не могло быть и речи.

Ведь она поставила условие - он должен иметь постоянный доход и содержать семью. От

стыда и отчаяния Гоген долго не решался написать ей о катастрофе. После того как она в

конце концов написала сама, нетерпеливо спрашивая, когда же Поль приедет в Копенгаген,

он неосмотрительно попытался внушить ей, будто выставка прошла «с большим успехом»,

газеты писали о ней «дельно и одобрительно», и многие считают его «величайшим изо

всех современных художников». Правда, он вынужден был признать, что в финансовом

отношении выставка «не принесла ожидаемых результатов». Поэтому Гоген мог только

предложить, чтобы они встретились летом 1895 года, когда у детей будут каникулы.

Причем он хотел снять домик на побережье в Норвегии, очевидно, желая избежать

неприятных вопросов, которые могли прийти на ум родственникам Метте.

Конечно, попытка обмануть Метте была обречена на неудачу. Во-первых, она сама по

французским газетам следила за тем, что происходит в Париже; во-вторых, у нее было во

Франции много друзей, которые не замедлили послать ей вырезки. Особенно

красноречивой была исполненная горечи статья Мориса в декабрьском номере «Меркюр

де Франс». Вот ее начало: «Словно по чьему-то умыслу два значительных художественных

события произошли одновременно: в день, когда на парижской сцене была дана премьера

спектакля «Враг народа» по пьесе Ибсена, состоялся вернисаж выставки картин и

скульптур, которые привез с Таити Поль Гоген.

В театре и в картинной галерее шел один и тот же спектакль. С драматизмом и с

невиданной ранее простотой Ибсен показывает нам человека, который в новой для нас,

французов, среде страдает за правду. Гоген в одно и то же время автор и главное

действующее лицо такой же трагедии. Страна, народ и среда, которые он избрал, чтобы

выразить свои творческие истины, чтобы свободно и великолепно воплотить свои

прекрасные видения, тоже неизвестны здесь на Западе. Правда, его средства, пожалуй, еще

проще, чем используемые драматургом, а вольности, которые он себе позволяет,

несомненно идут дальше и носят более яркий отпечаток его личности.

Но так ли трудно понять Гогена и его смелые упрощения? Ведь от нас требуется

только, чтобы мы, оценивая творчество художника и поэта, признали за ним право творить

свободно, забывать образцы и шаблоны, созданные прежними великими мастерами, не

говоря уже о несносных условностях, насаждаемых не столь значительными

художниками. Но этого никто не хочет делать. Я подразумеваю тут не столько

общественность - ее, несмотря на все предвзятые мнения, можно формировать и

направлять, - сколько так называемых экспертов, художников, критиков, некоторых

журналистов и газетчиков. Каких только нелепых суждений, открытых или прикрытых,

мы не наслышались в последние дни в галерее на улице Лафит. Не говоря уже о том, что

всякие писаки преподносят в виднейших ежедневных газетах!»

Дальше Морис говорил:

«Гоген с грустью вспоминает счастливые дни в заморском краю, когда он с

благородным жаром вдохновенного поэта работал над этими полотнами, вдалеке от

нашего выродившегося общества с его кликами и интригами. Возможно, он опять уедет

туда. Если так, это мы его изгнали. Он уже говорит:

- Я не хочу больше видеть европейцев».

Разобрав и истолковав несколько важнейших картин выставки, Морис в заключение

цитирует знаменитое кредо Вагнера, которое давно усвоил Гоген: «Я верю в святость духа

и в истинность искусства единого и неделимого. Верю, что это искусство от бога и

присутствует в сердцах всех людей, озаренное светом небесным. Верю, что кто однажды

отведал возвышенных плодов этого великого искусства, тот навсегда будет ему предан и

не сможет его отрицать. Верю, что с его помощью мы все можем достичь блаженства.

Верю в день Страшного суда, когда всех, кто здесь на земле барышничал этим чистым,

высоким искусством, кто осквернял и унижал его ради наживы, постигнет страшная кара.

Верю, что преданные слуги истинного искусства пожнут хвалу и, в ореоле небесного

сияния, благовоний и нежной музыки, навеки будут пребывать в божественном источнике

всякой гармонии».

По словам Мориса, друзья Гогена всячески уговаривали его не поддаваться