Гоген в Полинезии

звездой. Иными словами, кто-то искал полезных знакомых, кто-то стремился обратить на

себя внимание, другие целеустремленно разыскивали последний шедевр Родена Бенара

или Гогена. У Анны был такой вид, словно она решила покорить весь свет. Она гордо

выпрямилась, подняла голову и выпятила свой острый маленький подбородок над

жестким расшитым воротником. Соломенная шляпа, подпертая огромным пучком иссиня-

черных волос, наклонилась под углом в сорок пять градусов к ее носу, плоскому, как у

шимпанзенка. На ней была клетчатая шелковая блузка в обтяжку, с пышными рукавами, и

длинная юбка со шлейфом, который она придерживала облаченной в шелковую перчатку

рукой».

Поглощенный светской жизнью и непривычной, а потому очень трудоемкой

литературной работой, Гоген в зиму 1893/94 года, естественно, написал очень мало

картин. Из них по меньшей мере три с таитянским мотивом; остальные были

автопортреты и портреты друзей. Таитянские вещи почти не уступали созданным на

острове, и это еще раз подтверждает верность его утверждения, что для него лучший

метод - писать «по памяти», а не «с натуры».

Два автопортрета, каждый по-своему, говорят о близких отношениях Гогена с

Моларами. Один из них сделан на обороте картины, где Вильям Молар, как не без

основания заметила Юдифь, напоминает «блаженного дурачка». Второй - контурный

портрет на гипсовой доске. Единственный раз в жизни Гоген использовал гипс, причем

мысль об этом пришла ему в голову, когда он позировал Иде Молар, чья художественная

продукция состояла преимущественно из реалистичных гипсовых бюстов и рельефов.

Понятно, он пользовался двумя зеркалами, чтобы видеть себя в профиль. Гоген дал этому

великолепному портрету таитянское название «Овири» («Дикарь»); так называлась песня,

записанная им в Матаиеа128.

Не менее интересен и важен портрет обнаженной Анны во весь рост, с обезьянкой у

ног. Поза Анны напоминает ту, в которой изображена тоже обнаженная красавица-ариои

Ваираума-ту - на одной из мифологических картин Гогена. Нет ничего неожиданного в

том, что Гоген сблизил и противопоставил (он, наверно, часто делал это мысленно) Анну и

Юдифь, снабдив картину не совсем пристойным названием на ломаном таитянском языке.

Вот оно: «Аита парари те тамари вахине Юдифь»129, что переводится: «Девочка Юдифь

еще не проколота». К счастью, Молары не понимали по-таитянски.

Но всего замечательнее предназначенная для книги серия из десяти гравюр на дереве,

которую ему помог напечатать гравер Флоке, живший в том же квартале130. Шесть из них

повторяют картины, экспонировавшиеся у Дюран-Рюэля; три представляют собой

вольные толкования таитянского мифа о сотворении мира; последняя и самая красивая -

«Те фа-РУРУ» - изображает просто влюбленную пару без каких-либо мифологических

ассоциаций. Так что иллюстрации лишь отчасти отвечали своему назначению -

популяризировать картины Гогена. Кроме того, у них был серьезный технический порок:

размер 35 X 20 см был слишком велик для книжной иллюстрации. Но эти недостатки

гравюр с лихвой возмещались их художественной ценностью. Один из лучших знатоков

прямо говорит:

«Это его самые замечательные эстампы, и во всей истории графического искусства

нет ничего подобного. Можно сказать, что они в одно и то же время означали ренессанс и

революцию в области ксилогравюры. Ксилография была почти забыта. ... Гоген подошел к

ней по-новому, сделал ее совершенным средством выражения своего особого восприятия

пространства, не стремящегося передать глубину и воздух. Получилось что-то

напоминающее барельеф. Законченные доски, независимо от оттисков, обладают

самостоятельным скульптурным эффектом. До обработки они ничем не отличались от

обычного материала для гравюр - сложенные вместе куски твердой древесины,

распиленной поперек волокон. Метод Гогена заключался в том, что он вырезал штихелем

линии композиции, а не удалял древесину, чтобы линии были выпуклыми для печати.

Другие участки он выдолбил на разную глубину. . Эти композиции стоят вровень с

высшими достижениями Гогена: они насыщены тем же таинственным созерцанием, тем

немым фаталистическим страхом, той летучей грустью, которая отличает его как

художника и навсегда поднимает его над порочностью его жизни». 131

К сожалению, нельзя с таким же восторгом отозваться о тексте, который Гоген с

помощью Мориса в конце концов написал. Обычно бедняге Морису приписывают всю

вину за несомненные пробелы и преувеличения в этом разделе. Но лет десять назад

неожиданно была обнаружена рукопись Гогена, так что можно по справедливости

определить меру ответственности каждого. Если сравнить рукопись и

«отредактированный» текст, ясно видно, что Морис только лишь, как его просил Гоген,

подчистил язык и кое-что добавил132. Верно, в окончательном варианте стиль чересчур

манерный и витиеватый, чтобы понравиться современному читателю. Но прежде чем

выносить приговор, вспомним, что сам Гоген чрезвычайно восхищался напыщенным

языком своего сотрудника и одобрил все «поправки» и «улучшения».

И ведь главные недостатки книги - не в языке, а в содержании. Что друзья