Гоголь

В стане «натуральной школы» (и прежде всего в кругу «Современника») книга эта была принята как измена. Слово «измена» произносилось открыто: Гоголь изменил своему направлению, своим сочинениям. Так считал Белинский. Уже в «Современнике» он напечатал отзыв на второе издание «Мертвых душ», где гневно откликался на просьбы Гоголя (в предисловии к поэме) присылать ему замечания и советы и на объявление Гоголем своей книги «незрелою». Это обращение ко всем людям в России от высших до самых низших Белинский считал ханжеством, «фарсом». И этот «фарс», по его мнению, не был безвинным, ибо грозил «новою потерею» для русской литературы. Напоминая читателю о странных «выходках» Гоголя еще в первом томе «Мертвых душ», он писал: «К несчастию, эти мистико-лирические выходки... были не простыми случайными ошибками со стороны автора, но зерном, может быть, совершенной утраты его таланта...» «Выбранные места» Белинский в том же «Современнике» объявил падением

Гоголя.

В то время как «школа» развертывала свои ряды и готовилась к наступлению, «глава» и «учитель», по мнению Белинского, оставлял ее — он позорно покидал войска и отрекался от знамени. Борьбою за чистоту знамени и направления стала борьба Белинского с книгою Гоголя. Нельзя сказать, что все в кружке Белинского думали точно так же, как Белинский. Но он говорил не только от их имени, он уже говорил от имени молодой России, которая жаждала перемен. Гоголь открыто противопоставлял себя этому поколению и обращался к мудрости старших, призывая их дать «выкричаться молодежи» и «передовым крикунам», чтоб потом, по прошествии времени, сказать свое — обеспеченное опытом — слово. Гоголь, как писал Вяземский, круто взял в сторону и повернулся спиной к своим поклонникам.

Произошло это не только в отношении к западникам, по и в отношении к славянофилам. Те тоже были оскорблены — и нападками Гоголя на Погодина (который в одной из статей «Переписки» был назван неряхою, литературным «муравьем», всю жизнь трудившимся и ничего не достигшим, подкупным патриотом — это было сказано под горячую руку, в момент ссоры с Погодиным, да так и оставлено), и отмежеванием ото всех партий, попыткой третейски рассудить и тех и других. Никакое направление не может быть без учителя, без авторитетной фигуры, на которую оно могло бы опираться в глазах всех и которая всеми была бы признаваема. И тут шла борьба за право на Гоголя как на вождя партии. «Казалось, — писал Вяземский, — будто мы все имеем какое-то крепостное право над ним, как будто он приписан к такому-то участку земли, с которого он не волен был сойти». И это была правда. Одни безоговорочно относили его к «натуральной школе», другие — к вождям партии предания (как можно назвать славянофилов), третьи — к хранителям пушкинских традиций (пушкинское поколение), четвертые — к разрушителям их. В это-то кипящее море и бросил Гоголь свою исповедь.

И каждая из сторон (за исключением стороны консервативной) увидела в Гоголе неискренность. Это был самый сильный удар для него, ибо он, что называется, распахивался, открывая душу, а ему плевали в душу, отвечая, что это не душа говорит, а дьявольская «прелесть», ханжество, себялюбие, «сатанинская гордость».

«Тяжелое и грустное впечатление, — писал Ю. Ф. Самарин, — ...гордость, гордость отшельника, самая опасная из всех гордостей, затемняет его сознание о его призвании... все это не из души льется... Меня особенно поражает отсутствие потребности сочувствия с публикою...» «Это — хохлацкая штука, — как бы откликался ему старик Аксаков, — ...не совладал с громадностью художественного исполнения второго тома, да и прикинулся

проповедником христианства».

Его сын Константин был мягче, его любовные упреки Гоголю были справедливы: «Вы поняли красоту смирения... Перестав писать и подумав о подвиге жизни, Вы, в подвиге Вашей жизни, себя сделали предметом художества... Художник отнял у себя предмет художественной деятельности и обратил свою художественную деятельность на самого себя и начал себя обрабатывать то так, то эдак». К. Аксаков писал Гоголю, что в его любви нет «простоты» и «невидности».

Другие отзывы были жестче. Гоголя в статьях и письмах называли Тартюфом, Осипом, Тартюфом Васильевичем, Талейраном, кардиналом Фешем и т. д. Все это были величайшие ханжи, обманщики и лжецы.

Именно после выхода «Выбранных мест из переписки с друзьями» было повсеместно объявлено, что Гоголь... сошел с ума.

«Говорят иные, что ты с ума сошел», — писал Гоголю С. П. Шевырев. «Меня встречали даже добрые знакомые твои вопросами: „...правда ли это, что Гоголь с ума сошел?“ — передавал ему мнения заграничных русских В. А. Жуковский. „Он помешался“, — записал в своем дневнике М. П. Погодин, прочитав в „Переписке“ статью о себе. „Гоголево сумасшествие“, „помешательство“, „сумасшедший“ — эти слова наполнили семейную переписку Аксаковых. „...Все это надобно повершить фактом, — заключал С. Т. Аксаков, — который равносилен 41 мартобря (в „Записках сумасш[едшего]“)“.