Гоголь

«Ложь», «кривлянья балаганного скомороха», «побасенки» – вот далеко не самые крепкие определения из статьи Н. Полевого в «Русском вестнике». («Побасенки! – ответит ему в «Театральном разъезде» Гоголь. – А вон протекли веки, города и народы снеслись и исчезли с лица земли, как дым унеслось всё, что было, а побасенки живут…») Гоголь, по его мнению, «хочет учиться языку в харчевне», его «восхищает всякая дрянь итальянская» и он ненавидит русское, он судит своё отечество, как «уголовный судья». «Если бы мы осмелились взять на себя ответ автору от имени Руси, – писал Полевой, имея в виду обращения Гоголя к Руси: «Русь, чего же ты хочешь от меня?» – мы бы сказали ему: М(илостивый) Г(осударь), вы слишком много о себе думаете… вы… сбились с панталыку. Оставьте в покое вашу «вьюгу вдохновения», поучитесь Русскому языку, да рассказывайте нам прежние ваши сказочки…» В начале статьи Полевой советовал Гоголю бросить писать. Так откликнулись на поэму «старики» – патриархи журнальных баталий тридцатых годов, ныне списанные в архив. Они этого ещё не признавали, они горячились, как и «молодые», но то была отрыжка бессилия.

Главные стволы заговорили позднее. В «Москвитянине» С. Шевырев объявил Чичикова «героем нашего времени». Не плут и мерзавец, а «поэт своего дела», своего рода гений предпринимательства, наступавший на Русь, виделся ему в образе гоголевского героя. Шевырев называл Чичикова «Ахиллом», способным на «самопожертвование мошенничества», что соответствовало истине.

Ну а Петербург? В «Санкт-Петербургских ведомостях» «Мёртвые души» назывались «превосходным творением», «согретым пламенем истинного чувства», говорилось, что это сатира, но «глубоко грустная». Чичикову предсказывалась судьба шекспировского Фальстафа и мольеровского Гарпагона, ибо он, как и те в своё время, оказался «зеркалом» времени и заодно поднялся над ним.

Но всё-таки Петербург ещё молчал; он как бы ждал сигнала из Москвы, он хотел свести счёты с матушкой-Москвою, приголубившей Гоголя, приблизившей его, присвоившей его незаконно. Повод представился: вышла брошюра К. С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мёртвые души». Гоголь, узнавши о ней и прочитавши её, был недоволен. Он противился её печатанию, но его волю не учли. Аксаков слишком теоретизировал там, где надо было отдаться здравому уму и чувству. Он хвалил Гоголя любя, слепо, не соотносясь с действительностью, в том числе с журнальною, литературною действительностью. Вместе с тем верные замечания и мысли тонули в облаках не изжитой ещё гегельянской терминологии, что дало фору быстрому и опытному в журнальных драках Белинскому: тот немедля откликнулся на вызов Москвы.

Обещая Гоголю разбор поэмы в «Отечественных записках», Белинский так и не написал этого обзора. Он косвенно отозвался на выход поэмы, как бы расчищая себе место для будущих суждений о ней. В этой заметке Белинского видна смесь его противоречивых чувств по отношению к Гоголю. Она писана уже после письма к Гоголю в Москву, после встречи в Петербурге, когда Белинский понял, что все надежды залучить Гоголя безнадёжны. Он ещё крепится, он ещё держит себя на уровне объективности, шестым чувством сознавая, какую великую книгу написал Гоголь, но он уже негодует против его взглядов, против его «художественности», против некоторых намёков на особое призвание русской нации.

И тут К. Аксаков, его бывший друг и единомышленник, подкидывает в огонь горсть пороха. Белинский взорвался, вспыхнул, разразился статьёй – не о Гоголе, а о тех, кто поднимает Гоголя, кто не так

его истолковывает, кто, наконец, отнимает его у всех «современных людей». И спор его с К. Аксаковым стал той точкой, где столкнулись и сшиблись лоб в лоб «восторг и ненависть».

К. Аксаков писал об эпическом равновесии и спокойствии гоголевского творения, о его примиряющей полноте, о тайне, заключённой в нём и содержащей в себе, может быть, тайну существования России. Он сравнивал его с Гомером по величию эпического чувства, которое и низкое, смешное способно поднять до высот одушевления и там, на этой высоте, помирить нас с «низким». «На какой бы низкой степени ни стояло лицо у Гоголя, – писал К. Аксаков, – вы всегда признаете в нём человека, своего брата, созданного по образу и подобию Божию». Для Белинского эта «апофеоза» прозвучала вызовом. Со всей силой своего – уже успевшего закалиться в боях – опыта он обрушился на московское «умозрение». Сравнивая (иронически) «Илиаду» с «Мёртвыми душами», он писал: «Илиада» выразила собою содержание положительное, действительное, общее, мировое и всемирно-историческое, следовательно, вечное и неумирающее: «Мёртвые души», равно как и всякая другая русская поэма, пока ещё не могут выразить подобного содержания, потому что ещё негде его взять… В «Илиаде» жизнь возведена на апофеозу: в «Мёртвых душах» она разлагается и отрицается…»