Гоголь

Для большинства это был вызов, Гоголь как бы говорил им: а что же вы? Эта вопросительно-требовательная интонация в его книге и раздражала. В ней звучал (как писал Гоголь Щепкину, объясняя тому, как надо играть главного комического актёра в «Развязке») «победоносно-торжествующий, истинно генеральский голос». Кто виноват? – спрашивал Гоголь, как бы цитируя незадолго перед этим появившуюся повесть Герцена, и отвечал: мы. Никто не хотел признать виновным себя, казалось, в этом виноваты какие-то они – кто «они», никто толком не знал. Ожесточались против внешних причин, против «среды», как скажет позже Достоевский.

Позже и Достоевский примет «Переписку», но сочтёт её незрелою и неудачною по форме. Позже и Л. Толстой, следуя примеру Гоголя и нарушая законы литературы, попробует переступить тот же заколдованный круг и скажет о Гоголе: то было прекрасное сердце, но робкий ум…

В 1849 году Достоевский будет арестован за чтение письма Белинского к Гоголю, и этот факт станет главным фактом обвинения против него – обвинения, которое приведёт его к месту казни в Петропавловской крепости. Через полтора десятка лет эта казнь войдёт в роман «Идиот» – книгу, которая не явилась бы в свет, не будь прецедента «Переписки» и мечты Гоголя о создании образа прекрасного человека. «…Со всем тем в таланте г. Достоевского так много самостоятельности, – писал Белинский, – что это теперь очевидное влияние на него Гоголя, вероятно, не будет продолжительно и скоро исчезнет с другими, собственно ему принадлежащими недостатками, хотя тем не менее Гоголь навсегда останется, так сказать, его отцом по творчеству».

То был перевал пути Гоголя и перевал пути России, которая, по существу, вступала в XIX век. Она всё ещё медлила в отличие от других европейских стран, всё ещё раскачивалась и распрямлялась, выходя из века XVIII, а может быть, и XVII, когда силы её или дремали, или были в порыве своём едины. Начиналось раздробление, «раздробленный XIX век», не сумевший тронуть цельности Пушкина, брал своё в Гоголе: раскалывался не Гоголь, а русское сознание; как богатырь из сказки, выходило оно на развилку и задумывалось в тревоге: куда идти? Направо пойдёшь… налево пойдёшь… прямо пойдёшь…

На этом распутье в её ямщиках и вожатых, принимающих на себя тяжесть решения

, оказался Гоголь. Волей-неволей в своей работе, в муках над строительством здания второго тома, он подошёл к той же развилке – и подошёл раньше. Поэтому он раньше услышал об опасности и заговорил о надежде. Поэтому «страхи и ужасы России» ему раньше бросились в душу, поэтому и раздался трубный глас предупреждающего, оберегающего и уже ступившего за роковую черту.

Гоголь очень надеялся на эту книгу. Он называл её самым дельным своим сочинением и работал над ней с упоением весь остаток 1846 года. Отразив его искания на пути ко второму тому «Мёртвых душ», она отразила и его заблуждения на этом пути, которые были естественны. Именно в этот период – после сожжения первого варианта второго тома и пережитой болезни, – набрасывая вторую редакцию этого тома, Гоголь мысленно чистит и первый, приводя его в соответствие со своим гигантским замыслом. Он не доволен ни им, ни «Ревизором», ни – заходя ещё дальше назад – иными своими сочинениями. Это желание всё переделать и перебелить сильно тормозит его работу. С одной стороны, он чувствует, что «не готов» к описанию второго тома, с другой – заявляет, что «

голова уже готова».

Готовность головы и неготовность сердца и отразились в «Переписке». Вот откуда её великие перепады и искажения.

5

Ещё до выхода «Переписки» Гоголь крепится, бодрится и радуется, как всегда, сделанному делу. Он пишет, что душа его светла, что всё в нём освежилось, что «солнце (в Неаполе) просто греет душу». Сердце его «верит, что «голова уже готова».

Так чувствует себя в конце 1846 года Гоголь. Он вновь ждёт удачи, успеха, он верит в свою звезду – типичный подъём его сил, типичное обольщение этим подъёмом. Нет конца его пожеланиям и просьбам на родине: и паспорт ему подавай особый, и книги он просит продавать каждого, кто даже этого не желает, и шлёт Плетнёву список, по которому надо распространять «Переписку». «Поднеси всему царскому дому до единого, – пишет он, – не выключая и малолетних». Если Никитенко (цензурировавший книгу) заупрямится, продолжает он, тут же неси государю. На запрос В. А. Панова, издававшего «Московский сборник», не даст ли Гоголь туда статей, отвечает Языкову: «не хочет ли он понюхать некоторого словца под именем: нет?» И наконец, последнее торжественное заявление: «В этих письмах есть кое-что такое, что должны прочесть и сам государь и все в государстве».