Гоголь. Соловьев. Достоевский

Ему же первоначально принадлежала идея о физическом изменении природы человека, которая в окончательной редакции была отдана Кирилову. Верховенскому возражают, что его будущие люди поедят друг друга. «Тем лучше!» — подхватывает он. «Это самая высшая цель. Ибо они будут поедать друг друга только до известной черты — ибо впоследствии изменятся вовсе, изменится природа, и человек через долгую практику органически усвоит себя в ассоциации, и станут каждый для всех и все для каждого. Тут надо главное изменить природу человека физически. Тут вполне надо, чтобы переменилась личность на стадность».

Итак, Петр Верховенский задуман автором как философ анархизма. От этого гениального замысла в романе сохранились только незначительные следы. Герой лишился почти всего своего идейного богатства. После «творческой революции», в августе 1870 года, Достоевский радикально перестроил роман. Главным героем неожиданно выступил Ставрогин и стал лицом «высоты безмерной». Прежний антигерой Петр Верховенский уступает ему первенство и снижается до роли его ученика и прислужника. Все величественное и трагическое переходит к Ставрогину; Верховенский по контрасту с ним окрашивается в комические тона.

В середине августа 1870 года писатель начинает переделывать его характеристику. «Между тем, — записывает он, — в городе, в роде Хлестакова, сын Ст. Т–ча. Мизерно, пошло и гадко. Ссора Нечаева и Телятникова в трактире или в этом роде. Он расстраивает брак Ст. Т–ча, способствует клевете; маленькие, комические скандальчики, все по–прежнему, только выход хлестаковский».

Но автор чувствует, что окончательное превращение Верховенского в Хлестакова ему не удастся. Он отмечает: «О Нечаеве под сомнением». И наконец, останавливается на приеме загадочности. «У Нечаева две роли. Вторую я, хроникер, совершенно не знаю и не выставляю (не знаю, например, что было у него с Липутиным, с Шаговым, и не выставляю, но знаю о заседании и привожу)». Для Петра Верховенского создается особый тон рассказа: он остается в тени, в загадочном полумраке — и от неопределенности очертаний фигура его приобретает новую жуткую выразительность. Автор объясняет этот художественный прием: «Вся обстановка и весь ход Нечаева в том, что читателю совсем ничего не видно сначала, кроме нескольких шутовских и странных характеристических черт. Не делать, как другие романисты, то есть с самого начала затрубить о нем, что вот это человек необычайный. Напротив, скрывать его и открывать лишь постепенно, сильными художественными чертами (например, разницей между его умом и хитростью и совершенным незнанием действительности)».

Так, в окончательной редакции, Петр Верховенский превращается в загадочного героя.

Фамилия «Верховенский» столь же символична, как и фамилия Шатов. О Степане Трофимовиче автор записывает: «Грановский во весь роман постоянно пикируется с сыном верховенством».

Шигалев

отделяется от Петра Верховенского, когда тот превращается в «Хлестакова от революции». В черновых тетрадях образ его намечен схематически… «NB. Шигалев — свою систему. Шигалев доходит до точки — и останавливается. Приводит пример — коммуна. Нечаев поправляет — разрушение для разрушения, а там что угодно. Князь потом спрашивает Нечаева: «Вы это им на смех? — Нечаев: Нет, я серьезно. А вы подумали, что на смех? Князь: Нет, я так и думал, что серьезно: потому что это столько же смешно, сколько и серьезно».

Петр Верховенский кричит Шигалеву: «А знаете ли, вы можете поплатиться, г–н Фурье. Шигалев отвечает: Что же, вы убьете меня и кончится тем, что все‑таки возьмете мою систему. И к тому же позвольте вам заметить, что я не Фурье. Прошу вас не смешивать меня с этой сладкой и от влеченной мямлей». Очень любопытен этот сознательный анахронизм автора. Нечаев, делаясь смешным, начинает походить на Петрашевского и видит в Шигалеве «господина Фурье».

Так намечается автором идейная связь между нечаевцами и петрашевцами. Она находит свое полное выражение в «Дневнике писателя» за 1873 год. В статье «Одна из современных фальшей» Достоевский пишет: «Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на «нечаевскую» же дорогу, в случае, если бы так обернулось дело?.. Позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может быть, и мог бы… во дни моей юности». Вот почему Достоевский с таким страстным негодованием «изгоняет бесов»: он, бывший петрашевец, ответствен за разрушение Верховенского и уравниловку Шигалева. Русская трагедия — личная его трагедия.

***