Голливудская трилогия в одном томе

Мы вернулись к Раттиган и остановились на береговой линии. Едва наступил вечер, дом по-прежнему был ярко освещен; он напоминал полную луну и восходящее солнце архитектуры. Гершвин продолжал выколачивать пыль то из Манхэттена, то из Парижа.

— Бьюсь об заклад, его в фортепьяно и похоронили, — бросил Крамли.

Мы извлекли одну Книгу мертвых — личных телефонных знакомцев Раттиган, в основном покойных и похороненных, и вновь по ней прошлись. От страницы к странице в нас нарастало ощущение собственной бренности.

На тридцатой мы добрались до Р.

Вот оно: недействительный телефон Кларенса Раттигана и красный христианский крест над фамилией.

— Черт. Проверим-ка снова Калифию.

Мы стали листать обратно и нашли ее, жирно подчеркнутую красным и с крестом.

— И это значит?..

— Тот, кто подсунул книжку Констанции, сперва пометил фамилии красными чернилами и крестом, а потом расправился с двумя первыми жертвами. Может. Винтики у меня совсем застряли на месте.

— Ага, понадеялся, что Констанция еще до убийства обнаружит красные кресты, запаникует, что и произошло, и неумышленно прикончит жертвы своими воплями. Господи Иисусе! Проверим другие отметки и крестики. Проверим Святую Вибиану.

Крамли перевернул страницу и проговорил едва слышно:

— Красный крестик.

— Но отец Раттиган еще жив! О черт!

Я поплюхал по песку к бассейну, где у Раттиган был телефон. Набрал номер Святой Вибианы.

— Кто? — спросил резкий голос.

— Отец Раттиган? Слава богу!

— За что?

— Это приятель Констанции. Полудурок.

— Черт побери! — воскликнул священник.

— Не принимайте сегодня больше исповедей!

— Это приказ?

— Отче, вы живы! То есть, я хотел сказать, если мы можем что-нибудь сделать, защитить вас или…

— Нет, нет! — послышалось в трубке. — Отправляйтесь в ту, другую, языческую церковь! Где «Джек и бобовый стебель»!

В телефоне запикало.

Мы с Крамли обменялись взглядами.

— Посмотри Граумана, — предложил я.

Крамли посмотрел.

— Китайский, ага. И фамилия Грауман. И красный кружок с крестиком. Но он уже не один год как умер!

— Да, но там хранится Констанция или запечатлена в бетоне. Я тебе покажу. Последняя возможность посмотреть «Джек и бобовый стебель».

— Если подгадаем ко времени, — сказал Крамли, — фильм уже закончится.

ГЛАВА 19

Оказалось, подгадывать ко времени нет необходимости.

Когда Крамли высадил меня перед фасадом другой церкви, киношного собора, большого, шумного, беспокойного, романтического, обмоченного слезами… На красной китайской двери красовалось объявление «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ», туда и обратно сновали рабочие. На внешнем дворе несколько человек переступали ногами, соизмеряя их с отпечатками.

Высадив меня, Крамли был таков.

Я обернулся поглядеть на обширный, в стиле пагоды, фасад. Десять процентов Китая, девяносто — Граумана. Маленького Сида.

Он был, говаривали, от горшка два вершка, почти карлик, восьмой жевун лилипутского кино, вместилище ростом в четыре фута, набитое обрывками кинофильмов и фонограммами, Конг, вопящий на Эмпайр-Стейте, Колман в Шангри-Ла, [405]приятель Гарбо, [406]Дитрих [407]и Хепберн, [408]галантерейщик Чаплина, партнер по гольфу Лорела и Харди, [409]хранитель огня, носитель памяти о прошлом десятка тысяч человек… Сид, что лил бетон, собирая оттиски подошв, с каблуками и плоских, Сид, просивший и получавший автографы на тротуаре.

Передо мной простирался поток застывшей лавы, где призраки былого запечатлели размер своих стоп.

Я понаблюдал за туристами, которые, негромко смеясь, сличали свои подошвы с великим множеством бетонных отпечатков.

Вот так церковь, думал я. Верующих побольше, чем в Святой Вибиане.

— Раттиган, — шепнул я. — Ты здесь?

ГЛАВА 20

Как уже говорилось, у Констанции Раттиган ножка была самая маленькая во всем Голливуде, а может, и в мире. Туфли ей шили в Риме и дважды в год посылали авиапочтой, потому что старые таяли в шампанском, пролитом безумными поклонниками. Маленькие ножки, изящные пальчики, крохотные туфельки.

Это доказывали ее отпечатки, оставленные на Граумановом бетоне вечером 22 августа 1929 года. Примерившись к ним и убедившись в постыдно-гигантской величине своих стоп, девицы удалялись с отчаянием в душе.

И вот, странной ночью, я находился один в Граумановом переднем дворе, единственном месте в мертвом, непогребенном Голливуде, куда приносят на продажу мечты.

Толпа рассеялась. В двадцати футах от меня виднелись отпечатки Раттиган. Я взглянул и застыл на месте.

В отпечатки Раттиган как раз ступал человечек в черном непромокаемом пальто и в надвинутой по самые брови широкополой шляпе. — Господи Иисусе, — вырвалось у меня, — как раз!

Человечек опустил взгляд на свои крохотные ботинки. Впервые за сорок лет в следах Раттиган кто-то уместился.

— Констанция, — шепнул я.

Человечек дернул плечами.

— У тебя за спиной, — шепнул я.

— Вы из них? — прозвучало из-под широкополой черной шляпы.

— Из кого?

— Ты — Смерть, что за мной охотится?

— Я просто друг, пытаюсь тебе помочь.

— Я ждала тебя. — Ноги, утвердившиеся в следах Констанции Раттиган, не сошли с места.