Голод

Бессмыслица и чепуха. Ее уже невозможно понять. Я глажу ее по волосам и подношу к ее губам трубочку, чтобы она выпила воды. Лицо у нее худое, глаза темные и серьезные. После этого она как будто отправляется в путь, хотя лежит на месте. Время уходит, а мне так важно услышать конец истории Унни, я должна забрать ее с собой. Ждать больше невозможно.

Я кладу ладонь на ее руку – рука совершенно холодная.

– Что ты имела в виду в тот раз, когда сказала, что она ушла ради нас?

Некоторое время Бриккен лежит молча, тяжело дыша.

– Я понимаю ее, – произносит она наконец. – Тогда я очень рассердилась, но после Эмиля начала понимать.

Подавшись вперед, она переходит на шепот.

– Ради своего ребенка человек способен на все. Что угодно сделаешь, лишь бы ребенок не плакал, не ходил голодный или в разных сапогах. Невозможная мысль потерять ребенка, хочется, чтобы им ничто не угрожало, чего бы это ни стоило. Дети должны быть счастливы, только это что-то и значит в жизни.

Больше она не в состоянии рассказывать, кислорода не хватает. Громыхает окно, когда я открываю его, чтобы впустить свежий воздух, который мы с ней еще не вдыхали. Я думаю, что звуки, вероятно, мешают ей – как в тот раз, когда все было наоборот: я лежала в кровати среди бесвкусных подушек с попугаями, а Бриккен открывала окно, чтобы впустить в комнату свежего воздуха. На самом деле она тогда помогла мне – я понимаю это только сейчас.

– Прости.

Я произношу это тихо-тихо, не решаюсь сказать громче.

– Нам надо поговорить серьезно, – говорит она.

Кажется, она растет, обретает силы. Я делаю каменное лицо, я не хочу, но она продолжает.

– У каждого дома есть свои тайны, – произносит она, хотя я качаю головой. – Не все надо проговаривать вслух. Мы знали, Кора. Мы знали – я и Руар. Мы никогда не обсуждали это между собой, но мы знали.

Я перебиваю ее.

– Не рассказывай, – прошу я.

Она имеет в виду не то, что я думала. Нечто куда более ужасное. Облить грязью моего Руара. Я ощущаю теплую шкуру Овчарки, прижавшейся к моим ногам под стулом. Не хочу слышать.

– Не говори больше ничего, – прошу я.

Она игнорирует мою просьбу.

– Как меня тошнило, как прошибал холодный пот! Через какое-то время Руар тоже догадался, но Даг уже был тяжелый у меня в животе, что же нам оставалось, кроме как отступить на шаг, простить себя и друг друга и жить дальше? По молчаливому уговору мы никогда об этом не упоминали. А потом родился Даг, и его невозможно было не полюбить. Через некоторое время Руар обнаружил для себя кроссворды – подозреваю, они помогли ему не сойти с ума. Когда Даг подрос, мы оба заметили, что он не такой, как все, но что толку выпускать тролля из каморки?

Я хотела, чтобы она замолчала.

Замолчи, Бриккен!

Замолчи!

Я размахиваю руками, пытаясь заглушить ее слова разговорами о какой-то ерунде. В голове у меня стучит, словно курица клюет семена. Бриккен смотрит в одну точку через свои увеличительные стекла, пока я не замолкаю. В ее дыхательных путях что-то шумит при каждом вдохе, однако она продолжает.

– Сперва наволочка, когда я стирала белье, – говорит она почти шепотом, но голос и взгляд тверды. – Поднимала мокрые вещи к небу, чтобы развесить на просушку, и каждый раз думала – как забавно, что на наволочке те же инициалы, как на той простыне, которая была у меня с собой в первом доме, где я росла, а потом у Фриды. У. М. У. Только нитки другого цвета.

Глаза у нее блестят, а я хочу крикнуть – молчи, молчи, молчи! Мне кажется, я готова испепелить ее взглядом. Но ее мое мнение не интересует.

– Однажды я нашла в сундуке воздушного змея из наволочки, – продолжает она шепотом. – Перепачканного землей, аккуратно сложенного. Он был сделан из той же ткани, как и простыня, с которой я выросла, с вышитыми на нем буквами: У. М. У. Унни Муэн-Улефос. Тут все во мне оборвалось. Я узнала вышивку – каждый шов на старой наволочке был проложен той же рукой, такой же красивой синей ниткой, как та, что запомнилась мне из приемной семьи, где прошло мое детство. «Бикка» – так я называла себя, когда они нашли меня, так что они думали, что я Бритта или Бриккен, но теперь-то я знаю. Где бы я ни жила, каждую ночь я клала себе под щеку эту монограмму, аккуратно стирала, так что ткань не распалась, даже когда нити истончились. Мою простыню сожгли вместе с кошкой в тот день в доме у Фриды, но до того я так много лет подряд ощущала щекой вышивку, сделанную руками матери, что никогда ее не забуду.

Она кладет ладонь на щеку, словно желая утешить себя.

– Думаю, теперь ты понимаешь, Кора – мы любили друг друга от всей души, но не так.

Мне хочется ударить ее по лицу. Не хочу, не хочу слушать!

– Тссс!

Я произношу это вслух.

Она кивает. Соглашается помолчать.

– Как собаки, – говорит она.

Губы ее трогает улыбка, когда она замечает мое удивление.

– Когда собака на цепи сдерживается, ей дают кость. Будем сдерживаться.

Я согласна. Бу не должен узнать.