Голод (пер. Химона)

Я прошелъ мимо него къ окну и слъ. Это зрлище самымъ безжалостнымъ образомъ спутало вс мои мысли и окончательно испортило мое настроеніе. И какое мн до всего этого дло! Если это нравится ея мужу, если онъ даже потшается надъ этимъ, то вдь у меня-то нтъ никакихъ основаній принимать это близко къ сердцу. А что касается старика, то старикъ и останется старикомъ. Онъ можетъ-быть даже этого не видитъ; можетъ-быть онъ спитъ; кто знаетъ, быть-можетъ онъ уже умеръ; это нисколько меня не удивляетъ. Во всякомъ случа грхъ ляжетъ не на мою совсть.

Я взялъ свои бумаги и хотлъ разсять вс непрошенныя впечатлнія; я остановился какъ разъ на середин рчи судьи: «Такъ повелваетъ мн мой Богъ и законъ, такъ повелваетъ мн моя совсть…» Я посмотрлъ въ окно, чтобы придумать, что же именно повелваетъ ему его совсть. Изъ сосдней комнаты доносился до меня легкій шумъ. Это меня не касается, это совсмъ меня не касается. Тише! тише! Такъ повелваетъ моя собственная совсть…

Но все кругомъ какъ-будто сговорилось противъ меня: хозяинъ не стоялъ спокойно у замочной скважины; порой я слышалъ сдавленный хохотъ и видлъ, что онъ дрожитъ. Улица также развлекала меня.

На противоположномъ тротуар, на солнц, сидлъ мальчикъ, игралъ самымъ безобиднымъ образомъ, связывая кучу маленькихъ бумажекъ, и никому не мшалъ. Вдругъ онъ вскакиваетъ и начинаетъ ругаться: въ окн второго этажа онъ видитъ рыжебородаго человка, который плюетъ ему на голову. Мальчикъ заплакалъ отъ злости и безсильно началъ ругаться по его адресу; а человкъ изъ окна хохоталъ ему въ лицо.

Я отвернулся, чтобы не видть мальчика.

— Такъ повелваетъ мн моя собственная совсть…

Невозможно продолжать. Наконецъ все смшалось у меня въ голов; мн показалось, что все написанное мной никуда не годится, да и самая идея ужасная чепуха: въ средніе вка вообще нельзя было говорить о совсти; совсть открылъ танцовальный учитель Шекспиръ, слдовательно вся моя рчь неврна, такъ что въ этихъ листахъ нтъ ничего хорошаго. Я снова пробжалъ ихъ, и мои сомннія исчезли; я нашелъ въ нихъ великолпныя мста, имющія большое значеніе. И я снова почувствовалъ потребность приняться за свою драму и окончить ее.

Я всталъ и прошелъ мимо двери, не обращая вниманія на хозяина, длавшаго мн отчаянные знаки, чтобы я не шумлъ. Я увренно прошелъ черезъ прихожую, поднялся по лстниц во второй этажъ и вошелъ въ свою прежнюю комнату. Моряка тамъ не было; онъ былъ у хозяйки, въ общей комнатк; кто же могъ помшать мн посидть здсь минутку. Я не трону его вещей, не подойду даже къ его столу, я только сяду на стулъ около двери и буду чувствовать себя прекрасно.

Нсколько минутъ работалось превосходно. Реплика за репликой возникали въ голов; я пишу, не останавливаясь. Я заполняю одну страницу за другой, катаю черезъ пень-колоду и ликую отъ восторга, что у меня такое прекрасное настроеніе. Мн приходитъ въ голову счастливая мысль о колокольномъ звон, который долженъ раздаться въ извстный моментъ моей драмы. Это будетъ замчательно хорошо.

На лстниц раздаются шаги. Я дрожу, сижу наготов, исполненный ужаса, возбуждаемый голодомъ.

Я нервно прислушиваюсь и держу карандашъ въ рук, не будучи въ состояніи написать ни одного слова. Дверь отворяется, и въ комнату входитъ хозяйка. съ морякомъ.

Прежде чмъ я усплъ попросить извиненія, хозяйка громомъ на меня грянула.

— Господи Боже мой, онъ опять здсь сидитъ!

— Извините меня, — сказалъ я; хотлъ прибавить еще что-то, но не могъ.

Хозяйка распахнула дверь и закричала:

— Если вы сейчасъ не уберетесь, чортъ возьми, я позову полицію!

Я всталъ.

— Я хотлъ съ вами проститься, — пробормоталъ я, — и я ждалъ вашего прихода. Я здсь ничего не трогалъ… и сидлъ вотъ на этомъ стул…

— Это пустяки, — сказалъ морякъ, — на кой чортъ орать, оставьте его въ поко!

Я, однако, вышелъ. Когда я спустился по лстниц, мной овладла отчаянная ярость противъ этой безформенной, толстой женщины, шедшей за мной по пятамъ, чтобы какъ можно скоре выпроводить меня. Я остановился на минутку и готовъ былъ обдать ее потокомъ ругательствъ. Но я во-время одумался и замолчалъ; замолчалъ изъ благодарности къ чужому человку, шедшему за нею. Хозяйка все время преслдовала меня и ругалась, не переставая, а раздраженіе мое росло съ каждымъ шагомъ.

Мы сошли на дворъ; я иду очень медленно и размышляю о томъ, не затять ли мн ссору съ хозяйкой. Въ эту минуту я обезумлъ отъ ярости и, полный кровавыхъ намреній, думалъ объ удар въ животъ, который положилъ бы ее на мст. Въ дверяхъ мимо меня проходитъ разсыльный и кланяется; я не отвчаю ему; онъ обращается къ хозяйк, и я слышу, что онъ спрашиваетъ меня; тмъ не мене я не оборачиваюсь.

Въ нсколькихъ шагахъ за дверью онъ догоняетъ меня, кланяется и передаетъ мн письмо.

Съ досадой и поспшностью я вскрываю конвертъ; изъ него выпадаетъ десятикроновая бумажка — и больше ничего, ни одного слова.

Я смотрю на разсыльнаго и спрашиваю:

— Что это за шутки, отъ кого письмо?

— Не знаю, — отвчаетъ онъ. — Мн дала его какая-то дама.