Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница

Слова. Только подумаю, и вспоминается Пит. Ему ничего не стоит привлечь слушателей на свою сторону. Вот он, без сомнения, смог бы зажечь толпу. Нашел бы, как и что говорить. Жаль, ему это даже в голову не приходило.

Спускаюсь: мама и Прим ухаживают за Гейлом. Судя по его лицу, действие лекарства заканчивается. Бинты уже сняты. Над обнаженной спиной клубится пар. Я готовлюсь к новому бою, но голос пока не повышаю.

– Не пора ему сделать еще укол?

– Сделаем, если понадобится. Сначала попробуем снежный компресс, – говорит мама, оборачивая воспаленную плоть чистой тряпицей, и кивает Прим.

Сестра подает глубокую миску. Там вроде бы снег, но какой-то странный, светло-зеленоватого цвета, и к тому же источает сладковатый запах. Прим осторожно раскладывает компресс. Я почти слышу, как он шипит, соприкасаясь с разгоряченной кожей. Гейл изумленно распахивает глаза и облегченно вздыхает.

– Хорошо, хоть снега достаточно, – произносит мама.

Пытаюсь вообразить, каково это – очнуться после публичного избиения в разгар знойного лета, когда из крана течет тепловатая водичка.

– Что же ты делала в жаркие месяцы? – интересуюсь я.

У мамы между бровями появляются глубокие морщины.

– Отгоняла мух как могла.

У меня в животе что-то поворачивается. Набрав горсть смеси в платок, она подает мне компресс. Прижимаю его к щеке. Боль тут же уходит. Это из-за холода, но и мамины травки тоже помогают.

– О-о-о… Замечательно. Почему вчера не стали накладывать?

– Раны должны были немного схватиться.

Не понимаю, что она имеет в виду, но какая разница? Лишь бы помогало. Мама знает, что делает. Меня начинает мучить совесть.

– Прости. Я вчера на тебя накричала.

– Бывало и хуже, – отвечает она. – Люди плохо переносят страдания тех, кого любят.

Тех, кого любят. От ее слов у меня немеет язык, будто бы на него попал снег. Конечно же, я люблю Гейла. Но какого рода любовью? Что понимать под этим словом? Не знаю. Прошлым вечером, в порыве страстей, я поцеловала его, но ведь он этого не помнит. Или все-таки… Надеюсь, что нет. Это бы сильно все усложнило. И вообще, не до поцелуев теперь, когда грядет великий мятеж. Трясу головой, избавляясь от лишних мыслей.

– А где Пит?

– Ушел домой, когда ты заворочалась. Сказал, что не хочет оставлять свой дом без присмотра в такую погоду.

– Хорошо добрался?

Во время пурги можно заблудиться буквально в трех соснах – и пропасть навеки.

– Позвони, спроси, – пожимает плечами мама.

Иду в кабинет (куда редко вхожу после визита президента) и набираю номер. После пары гудков Пит снимает трубку.

– Привет, – говорю я. – Хотела убедиться, что ты спокойно дошел.

– Китнисс, наши дома находятся в трех шагах.

– Знаю, но сейчас пурга, и…

– Ладно, все хорошо. Спасибо, что позвонила. – Повисает долгое молчание. – Как там Гейл?

– Поправляется. Мама и Прим наложили снежный компресс.

– А твое лицо?

– Мне тоже дали снега. Видел сегодня Хеймитча?

– Навестил, – отвечает Пит. – Он пьяный в стельку. Ну, я затопил печку, оставил свежего хлеба…

– Есть один разговор к… к вам обоим.

По телефону больше не скажешь. Мой аппарат наверняка прослушивается.

– Давай подождем, пока буря уляжется, – произносит он. – До тех пор все равно ничего не случится.

– Да, ничего такого, – соглашаюсь я.

Метель утихает только спустя два дня, оставив после себя заносы выше моей головы. Еще через день расчищают дорогу между городской площадью и Деревней победителей. Я помогаю маме ухаживать за Гейлом, то и дело прикладываю к щеке компресс и на всякий случай силюсь припомнить подробности мятежа в Дистрикте номер восемь. Опухоль исчезает. Рубец еще ноет, и вокруг левого глаза – страшный синяк, однако при первой возможности я звоню Питу, чтобы пригласить его на прогулку в город.

Растолкав Хеймитча, тащим его с собой. Он ворчит и сопротивляется, но скорее для порядка. Нам всем нужно обсудить последние события, и Деревня победителей – самое неподходящее место для таких разговоров. Мы даже не раскрываем ртов, пока она не скрывается из вида. Я смотрю на десятифутовые белые стены, обрамляющие узкую расчищенную дорожку, и думаю о том, что им ничего не стоит рухнуть на нас.

Первым прерывает молчание Хеймитч.

– Итак, мы решили бежать навстречу неизвестности? – обращается он ко мне.

– Нет, – отзываюсь я. – Уже нет.

– Все же нашла в своем замысле кое-какие изъяны, солнышко? Может, есть новый план?

– Нужно поднять восстание, – выпаливаю я.

Ментор хохочет. Ладно бы хоть со злостью, но нет, он просто не воспринимает меня всерьез.

– А мне нужно срочно выпить. Расскажете потом, как все получилось, хорошо?

– Ты-то что предлагаешь? – огрызаюсь я.

– Мое дело маленькое – проследить, чтобы свадьба прошла без сучка без задоринки, – говорит Хеймитч. – Я сделал звонок и, не вдаваясь в подробности, перенес фотосессию.

– У тебя телефона нет, – напоминаю я.

– Благодаря Эффи уже есть. Представляешь, она даже предложила мне стать посаженым отцом невесты. Я сказал: чем скорее, тем лучше.

– Хеймитч! – жалобно вскрикиваю я.

– Китнисс! – передразнивает он. – У тебя ничего не выйдет.