Голомяное пламя

– Лучше, когда зеленые попадаются, знаешь, такие жирные и блестящие. Они ему больше нравятся, но прилетают только когда совсем жарко. А так ничего, и эта сойдет. – Женишок зажал муху пальцами и безмятежно оторвал ей сначала одно крыло, потом второе. В тишине Гриша услышал, как омерзительно кракнули крылья, а сама муха неистово дернулась и как будто пискнула. Его замутило.

– Слушай, а тебе ее не жалко? – с трудом переведя дыхание, спросил он у Женьки. Тот аж засмеялся:

– Они же вредные. Нам рассказывали. Заразные. Поэтому их нужно уничтожать. Беспощадно. – Он тоже схватил где-то новое слово и со вкусом произнес его еще раз: – Беспощадно. Это значит без жалости.

Затем слегка размахнулся и метко бросил муху в сеть, поближе к пауку. Та дернулась, попыталась спрыгнуть вниз, но тут же запуталась, завертелась юлой, наматывая на себя всё больше липких нитей. Паук не спешил. Он осторожно подполз к ней по паутине, потрогал колючими лапками. Та еще раз дернулась, но, видимо, уже обессилела, лишенная возможности жужжать. Паук убедился, что ему ничто не угрожает, и стал бережно, как-то даже ласково укутывать ее в паутину.

– Пеленает. Как ребенка. – Женька наблюдал за процессом широко открытыми глазами, затаил дыхание от возбуждения. – Сейчас кровь пить будет.

Паук как будто услышал его слова. Он внезапно закончил свою нежную работу, на секунду замер, а затем жестко и направленно, словно злая механическая игрушка, воткнул в муху внезапно появившиеся у него на голове короткие черные лезвия. Муха дернулась, вместе с ней дернулся и Гриша. Ему стало муторно, и вместе с тем он почувствовал какой-то сладкий озноб. Радостно-злые мурашки пробежали по рукам и ногам.

– Всё, дальше неинтересно, – со знанием дела потянул его в сторону Женька. – Теперь он долго с ней обниматься будет. Пойдем, еще что покажу.

Он привел Гришу в другой конец сада, еще более заброшенный и неприятный. Неподалеку располагался большой помойный ящик, из которого постоянно, с оседавшей в ноздрях липкой сладостью, несло чем-то отвратительно гнилым. Они подошли к небольшому камню, лежащему рядом с помойкой. Женька нагнулся и с усилием отвернул его в сторону. Под камнем лежала раздавленная дохлая крыса… Из всего отвратительного месива Грише бросились в глаза обнаженные, оскаленные зубы и жирные белые червяки на клочьях облезлой шкуры. Он не выдержал и прыгнул в сторону, а потом изо всех сил побежал прочь.

– Зассал, зассал! – радостно вопил ему вслед Женька, а он бежал всё быстрее и быстрее туда, где было светло, прочь из полумрака, к громким крикам воспитки, звавшей всех строиться. Он бежал, боясь опоздать, почему-то дорога казалась бесконечно долгой и всё удлинялась по мере бега. Издалека увидел, как все уже собрались и парами заходят в дом, а он не успевает, остается один, с пауком и крысой, с хохочущим за спиной Женькой, с утренними чувствами о Лене и Кате, с тревогой, внезапно поползшей из груди куда-то вниз, в живот, с помоечным запахом, с тревогой, которая в животе так расширилась, что ей стало тесно, с последней парой ребят, скрывающейся за дверями, с тревогой, которая вдруг ошеломительно сладко вырвалась прочь, где-то в самом низу, там, где нельзя трогать, и пронзила спину, и продолжала рваться, и он бежал всё быстрее и быстрее…

Когда Гриша вошел в группу, все сидели на стульях вокруг воспитки, которая читала вслух про дедушку Ленина.

– Ты где был, почему опоздал? – спросила она, подозрительно оглядывая его холодным взглядом. Гриша промолчал. Он знал, что она его почему-то не любит. Да и разве можно ответить, рассказать, что с ним случилось.

– Мальчик Гриша у нас молчит. Он у нас, дети, умный. – Гриша тихонько улыбнулся ее старательной и бесполезной наблюдательности. – Он у нас ехидный. А вот дедушка Ленин никогда не был ехидным, – воспитка поняла, что ничего от него не добьется, и продолжила поучительную беседу. – Вот что пишет писатель: «Только однажды, когда Володина мама чистила в саду яблоки, тот подошел и попросил: “Мама, дай мне яблочных кожурок”. “Зачем тебе кожурки?” – спросила мама. “Я хочу их съесть”. – “Нельзя, Володенька, есть кожурки, живот заболит”, – ответила мама и отвернулась. Когда же она повернулась обратно, то не увидела ни Володи, ни кожурок. Но это было единственный раз в жизни».

«Какие кожурки, при чем здесь Володя?» – подумал Гриша. Он сидел на стуле, недалеко от Лены, справа от Кати, и был одновременно пауком и мухой, и думал о дохлой крысе и о камне, под которым она лежала, – будет ли тот тоже красив, если его разбить. И вдруг почему-то вспомнил о деде.

2003, р. Афанасия, р. Поной