Голос ангельских труб

Следующие три дня он наматывал мили, бездумно шагая по улицам Манхэттена. Рассматривал старые дома, заходил в церкви, подолгу сидел на отполированных скамьях, пялясь на алтарь, вокруг которого бродили прихожане и туристы. Удивлялся, почему здесь сидят, а у нас стоят. Трещали свечи, распространяя вокруг жар и запах воска. Их яркие огоньки метались на сквозняках.

С замиранием сердца ожидал, что из-за ближайшего поворота появится Инга. И пойдет ему навстречу своей легкой, чуть подпрыгивающей походкой, щурясь на солнце и улыбаясь. Картинка повторялась, как в замедленном кино: Инга шла… не шла, а летела – тонкие коленки подталкивают широкую юбку, юбка взлетает пузырем и оседает, тонкие руки разбросаны в стороны ему навстречу, готовые обнять. Ожидание явления Инги было таким сильным, что могло материализоваться уже из-за напряжения и плотности ощущения, если бы действие происходило в фантастическом романе. Он вздрагивал всякий раз, когда из-за поворота показывался тонкий женский силуэт…

На углу Тридцатой улицы и Лексингтон-авеню Шибаев наткнулся на Моравскую церковь и долго стоял, изучая письмена на каменной доске. Основанная Джоном Гусом[12] в 1497-м, говорилось на доске, Моравская церковь нашла приют на Манхэттене спустя почти двести лет, перекочевав из Германии (разве не из Чехии, удивился Шибаев), в то далекое время, когда на острове проживали всего восемь тысяч человек – в 1748-м. «Джон Гус» звучало непривычно для слуха.

Каждая улица была непредсказуемой и непохожей на другую. Пышные фасады в псевдоклассическом стиле, с химерами, византийскими медальонами и колоннами выше второго этажа сменялись скучными кирпичными многоэтажками с тусклыми неоткрывающимися окнами, откуда торчали встроенные наглухо пыльные ящики кондиционеров.

Шибаеву нравились старые невысокие – в два-три этажа – таунхаусы с нарядными стеклянными дверями на высоком крыльце, большими сияющими окнами и крошечными садиками, выложенными цветной керамической плиткой, с многочисленными вазонами вдоль стен. Растения и цветы в горшках никогда не видели солнца, но, как ни странно, выглядели довольно бодрыми. Ему ни разу не попались те, кто жил в этих домах, но свет в окнах горел – значит, дома были обитаемы. Они выпадали из стиля современного города, были старомодными и, скорее, европейскими, чем американскими. То ли дело высокие жилые громады в двадцать-тридцать, а то и больше этажей. Жизнь вокруг них бьет ключом.

Ему пришло в голову, что пестрота архитектурных стилей американских больших городов объясняется разношерстной публикой, явившейся сюда изо всех уголков земного шара.

Однажды он забрел в порт. Побродил по дощатому настилу среди игрушечных лавочек с сувенирами и кафешек, из которых пахло кофе и жареной картошкой. В одном из них компания молодых людей – парней и девушек – рассматривала цветные фотографии и громко хохотала, обмениваясь замечаниями, смысл которых от него ускользал. Движимый любопытством, он заглянул через плечо одного из парней и с удивлением обнаружил, что на фотографиях изображен серый котенок.

Часа два он просидел на скамейке, подставив лицо нежаркому солнцу. Потом читал газету «Нью-Йорк таймс». Потом смотрел на мутную зеленоватую воду и на крейсер «Интрепид».

На третий день он позвонил Грегу. Тот страшно спешил, обещал перезвонить. Объявился спустя два дня. Спросил, как дела. Пожаловался на жизнь – все надоело, бывшая устроила скандал: Павлик отбивается от рук, грубит, не слушается, а он, отец, ноль внимания. Оказывается, она собралась в Мексику с бойфрендом, и нужно на время пристроить парня. Так бы и сказала, дура. Нет, огородами. Всю жизнь огородами, слова прямо не скажет. Теперь Павлик уже два дня живет у них. Мама счастлива. А сыну вставать в шесть, чтобы не опоздать в школу. Юрик заболел. Грипп, наверное. Температура. Мама с ума сходит, разрывается между любимым сыночком и любимым внуком. А все шишки валятся на него, Грега. Аптеки, продукты. Один отец в порядке, слава богу, читает Тору. «Жаль, что ты не пошел с нами в Гуггенхайм, – сказал он напоследок. – Выставка «Тоска по родине». Очень рекомендую. Мы даже к Юрику опоздали, так засмотрелись». Пообещал обязательно приехать в ближайшее время на Манхэттен «дыхнуть» воздухом свободы.

– Понимаешь, Саша, я ведь свободный художник, семьи нет, дети с бывшими половинами, а свободы все равно никакой! – сказал он ностальгически. – Как вспомню, как я снимал фильм про шаровую молнию, шедевр, а не фильм, вершина моего творчества, так, поверишь, плакать хочется. Куда все делось? Причем так быстро, а?