Голос из глубин

— Я никак не решался с вами заговорить об этом, но пора. В последнем письме от него — все о симптомах и приговоре врачей, просил подготовить вас. «Хочу, чтобы Рей и Наташа узнали последними о моей болезни. У меня даже нет шагреневой кожи, по которой можно было б догадаться, насколько короче, меньше становится задел дней. Я только вас наказываю знанием, вы этот грех мне отпустите?! Страшно самому вдруг резануть их по-живому. Они словно семья мне. Ярославу я наконец вызвал. Откладывать, наверное, никак уж нельзя».

Ветлин было и потянулся за письмом во внутренний карман, но, видно, не однажды перечел короткие эти строки, запомнил их.

Андрей прижмурил глаза, резко повел правым плечом и чуть наклонился вперед, видимо стараясь справиться с собою. Наташа встала со скамейки, пробормотав:

— Сейчас вернусь, — и поспешно отошла, скрывая слезы.

— Ну, теперь я отдохнул и приглашаю вас всех в ВТО, там и будем ужинать, — сказал Амо, подойдя к друзьям.

С трудом уговорили его поехать к Шероховым.

— У нас, когда захочется, вы отдохнете, и покормлю вас чем бог послал, — говорила мягко, просительно Наташа, стараясь не глядеть на Амо, чтобы не выдать себя.

— Ну, идет, а я расскажу вам об одной из самых странных моих встреч, даже о двух сразу, но они меж собою перевязаны. Теперь-то мне особенно захотелось, чтобы вы о них узнали в подробностях. Вижу, вы прониклись фильмом, а остальное имеет прямое отношение сразу к Барро, его Батисту и к другу-поэту Роберу Десносу. Но, наверное, лучше, чтобы вы во все вникали постепенно. Как и я сам входил, пусть и не сразу, но в очень близкий нам характер их отношений и в далеко не безразличную мне судьбу поэта. Однако сперва доберемся до нашего главного пристанища.

После ужина в гостиной Шероховых, опершись локтями о колени, Амо положил здоровую правую руку на левую онемевшую ладонь, будто защищая ее от самой напасти, хотя она все-таки уже случилась.

Его слушатели и виду не показывали, какое напряжение испытывают они, старались сохранить обычную непринужденность. Невольно про себя каждый думал о считанных часах, подаренных им не слишком-то милостивым тем самым господином Страшным случаем, о каком, бывало, с остроумием и блеском говаривал Амо.

— Больше всего боюсь оказаться Скупым рыцарем. Так хочется, в сущности позарез нужно, мне потолковать с вами. Извинительно ведь?! — Он обвел всех глазами. — Вернемся к Барро, мою ж карусель запустил и он. Разве я не вправе теперь радоваться, что он, вопреки самым трудным обстоятельствам, снова и снова начинает выстраивать свой театр, где миму всегда место и время?! И это — перешагнув за шестьдесят. Есть нити, они не случайно оказываются у нас в руках, и, следуя за ними, мы находим выход из сложнейших лабиринтов.

Мне давно казалось, не надо прятаться от мысли, что в конце концов к каждому придет его, и только его, смертный час. Думал об этом с детства много. И потом меня поразила старовосточная и испанская традиция, я сам прикоснулся к ней давно, на Первом фестивале молодежи, в пятьдесят седьмом. Тогда я со своим молодым режиссером Юбом прорвался на спектакль Аргентинского театра пантомимы. Увидели мы: на сцене смерть ребенка сопровождалась плясками, пением, и горе перемешивалось с торжеством жизни, благодарением за чудо ее, а небо призывалось в свидетели. И смотрел я на ту пантомиму, чувствуя — каждый чистый след, оставленный на земле, не напрасен. И вот уже спустя много лет вы, Рей, привезли мне карнавальную маску смерти, ее подарил вам маленький испанец из Лас-Пальмаса. Вы рассказали о вечере, когда семья шипшандлера Хезуса разыграла перед вами миниатюрный карнавал с пляской смерти. И я понял, что все правильно, когда-то я сам прочел в пантомиме аргентинцев.

Барро вторгся в мою жизнь по-иному, но на том же острие жизни и смерти развертываются и его пантомимы. Уже откатило немало лет с той поры, как впервые увидал я фильм «Дети райка», и вдруг в шестьдесят втором году услыхал о предстоящих гастролях театра Барро. Меня сразу приманили названия его пантомим — «Сон Пьеро» и «Лунная одежда». Я уже понимал, как несметно одарил нас, современных мимов, Барро, преобразив традицию, найдя основные элементы пантомимной пластики, одухотворенно ею владея…

Проходя мимо громоздкого памятника возле здания Малого театра, где плотно сидел в кресле драматург Островский, казавшийся очень одиноким, — мимо него сновали толпы театралов и праздношатающихся, — Амо тихо ему буркнул:

— Ваши поклонники часто забывают, как вы любили театр Сервантеса. Вам бы стоило сейчас оставить свое кресло и отправиться со мною на спектакль Жана-Луи Барро, вы ж не обязаны сторожить подъезд уважаемого Малого театра.

Вечер выстраивался причудливо при всей кажущейся простоте его.

Гастролеры не побоялись все первое отделение читать стихи, а ведь для них наверняка не было секретом — большинство-то зрителей французского языка не знают. И Амо не знал.

Но актеры разместились на сцене, как на посиделках, непринужденно, в своих собственных, обыкновенных, ну только хорошо сшитых, удобных костюмах.