Голос из глубин

Но едва возникала мысль: «Амо наверняка вырубил бы время и появился тут», как Андрей чувствовал прилив сил, замечал в аудитории вовсе и незнакомых людей с заинтересованными физиономиями, сразу оценивал ход дискуссии как бы со стороны, выстраивал свои ответы оппонентам с той напористой силой, какая раньше будто б в подобных положениях за ним и не водилась.

Выдерживая баталии иной раз в самых неожиданных ведомствах, в связи ли с рейсом, арендой судна или по каким-нибудь еще более сложным позициям, Андрей порой находил выход из положения, какой раньше б не только не пришел ему в голову, но просто он бы счел себя на него и вовсе неспособным. Он вдруг прибегал к шутке, защищая самое насущное, и теперь не раз уже это его выручало. Ловил себя на том, что нередко оказывался учеником Амо, может и подающим некоторые надежды, конечно же в самых скромных масштабах, но без них-то везти ему воз было бы намного сложнее.

Он вспоминал, каким именно голосом Амо ему твердил:

— Важно не дать почувствовать, где ты кончаешь шутить! Надо уметь серьезные вещи показывать так, чтобы их приняли за шутку, но запомнили, а при возвращении к шутке вдруг и хватились бы — она замешена на драме. А только мы сами и догадываемся — порой она и трагична.

Нет, Андрей и не воображал, будто мог как-то напрямую прибегать к неповторимым свойствам Амо. Но уже его присутствие многое высветляло или, наоборот, резко определяло контуры иных отношений, событий.

Он на что-то наталкивал Шерохова, порой ошарашивал своими вопросами, они уже возникали по системе иной, чем у Андрея. Его даже теперь совсем молчаливая поддержка по-прежнему помогала Шерохову.

— Ах, Андрей, — говорил он незадолго до того, как проступили признаки болезни, — мы с вами так сошлись по искренности душевной и тяге к изобретательству. Вот другие прячут свои концы, не показывают, откуда добывали Живую воду, а нам-то к чему скрывать?! Мы в Дороге. А Дорога каждого из нас не проста, мы-то часто сами ее мостим, сами осваиваем. Тут и важно не свалиться на обочину, не проспать собственные догадки.

А в другой раз он, уходя уже глубокой ночью от Андрея, стоя на самой нижней ступеньке крыльца, вдруг спросил:

— В какие времена перекрестились-то наши с вами пути? В последнюю треть века, подумать надо! Вновь и вновь мы спрашиваем себя: какова же роль одного, всего одного человека, маленькой планеты с коротким временем бытия, в век массовых, неслыханно тотальных уничтожений. «Их уничтожали миллионами только в концлагерях», подумаешь! В одном Китае теперь живет миллиард». Есть и такая логика. И вот мне кажется — сохранять уважение, более того, удивляться скромному бытию в наши дни своего рода личный подвиг. Разве нет?

В самый неожиданный момент Андрея как бы настигали его, Амо, сомнения или откровенность, но не обременительная, а как бы помогающая уяснить самому Шерохову необходимость тех или иных действий.

Нет, Амо не произносил рацей, но вновь и вновь теперь возвращался его исполненный тревогой голос, его, гибаровская, интонация сомнения или раздумья:

— Все кажется, что найдешь вот-вот тот единственный ход к материалу, который не может, не должен смахивать на банальную историю, еще одно натуральное развитие действия. И вот оно, кажется тебе, решается и глубоко, и в какой-то мере кому-то привидится незабываемым. Но невозможно еще раз бежать по уже запылившемуся пути…

Теперь Андрей переписывался с Ярославой, ожидая ее ответов, уже готовил загодя свои.

Она работала над альбомом «Мим-Скоморох».