Голос пойманной птицы

Но не только оно удерживало меня от того, чтобы порвать с Насером. Я понимала, что у нашего романа нет будущего, однако же он внушал мне надежду, что я сумею прорваться на литературную сцену Тегерана. С этим миром меня связывал лишь Насер, и я не готова была отказаться от этой связи.

Роман с Насером – единственное, о чем я жалею по-настоящему, но, даже несмотря на то, как я за него поплатилась, он дал мне много такого, за что я впоследствии была благодарна.

Насер делал что хотел и никогда не извинялся за это. Я тоже когда-то была такой, но уже давным-давно не руководствовалась собственными желаниями и потребностями. Насер вернул мне эту способность в тот самый день, когда повез меня из Тегерана в горы – способность с тихой, спокойной уверенностью брать от жизни то, чего я хочу.

И я могу заявить не колеблясь: без него обо мне не заговорил бы весь Тегеран. В отношениях он недодал мне многого, однако поощрял меня не просто писать, а публиковать самые искренние, откровенные стихи, которые, если б не он, я не показала бы никому.

Разумеется, все случилось не в одночасье. Всякий раз, как я наведывалась в Тегеран, я привозила новые стихотворения. В каждом я честно рассказывала о своей жизни, откровенничала о браке и материнстве. Однажды я послала несколько стихов в маленький литературный журнал. «Бунт» и «Обручальное кольцо» приняли, и это придало мне смелости отправить им следующие. Быть может, мои стихи и не вызвали особого интереса у читающей публики, но я не знала большего наслаждения, чем расстегнуть медную пряжку на чемодане с приданым и добавить к хранящейся там маленькой коллекции очередную публикацию.

Эти первые публикации Насер хвалил, но без особого пыла.

– Не останавливайся на достигнутом, – говаривал он. – В стихах ты должна быть такой же, как в эти часы, здесь, со мной, в этой комнате.

Однажды мы сидели за столом друг напротив друга, пили кофе, он читал привезенную мной новую подборку стихотворений. Я наблюдала, как он читает. Я все чаще и чаще писала о любви не абстрактно, а обращалась к Насеру, пыталась дотянуться до него в стихах, надеялась запасть ему в душу. Все, что я не могла сказать ему, я вкладывала в стихи.

Он так внимательно их читал, что я разволновалась. Меня подмывало вскочить, уйти, но я заставила себя дождаться, пока он дочитает. А чтобы отвлечься, играла с жемчугами на запястье, перебирала бусины. Я так нервничала, что совсем позабыла о кофе, и, когда наконец решила сделать глоток, обнаружила, что кофе остыл. Я со стуком поставила чашку на стол, но Насер не поднял на меня глаза и молча продолжал читать. Он читал неторопливо, спокойно, подолгу задерживался на каждом стихотворении, некоторые перечитывал дважды, трижды, прежде чем взяться за следующее, порой беззвучно проговаривал про себя строки или водил пальцем по бумаге, отмеряя стопу.

– Вот это. – Он подвинул ко мне стихотворение. Оно называлось «Грех» и заканчивалось строфой:

Я грех совершила, полный наслажденья,подле тела в исступленной дрожи.Боже, как знать мне, что я сотворилав том темном безмолвном уединеньи!

Посвящения не было, как и имени Насера ни в одной из строк, но он наверняка узнал все до мелочей. Это стихотворение принадлежало ему – и мне.

– Думаешь? – удивилась я.

Я долго отделывала стихотворение, оттачивала каждое слово, каждую паузу, снова и снова перечитывала строфы, пока не почувствовала, что довольна результатом, но, даже когда я писала его, понимала, что подобная декларация страсти недопустима от женщины. Ее никогда не опубликуют.

– Разве тебе не хочется стать частью чего-то нового? Чего-то большего? – не унимался Насер.

– Разумеется, но…

Он нахмурился.

– Это лучшее твое стихотворение и самое откровенное. Ты обязана

его опубликовать.

Я молча обдумывала его слова.

– Мы дадим его в новом выпуске, – продолжал Насер. – Думаю, успеем. Правда, номер уже отправили в типографию, но, пожалуй, мне удастся кое-что подвинуть и выкроить место. – Он встал, принялся расхаживать по кухне, не выпуская из рук листок со стихотворением. – Вот только лучше бы тебе взять псевдоним. Тем более для такого.

Псевдоним? Как же мне говорить правду о себе, подумала я, если даже нельзя назвать свое настоящее имя? Я знала, что поэтессы почти всегда печатались под псевдонимом. Быть может, они считали, что псевдоним их защищает и одновременно освобождает. Правда, мужчины тоже обычно брали псевдонимы. Но мне показалось трусостью прикрываться чужим именем.

– Нет, – сказала я. – Я хочу опубликовать их под своим именем.

Я ответила наобум и, несмотря на предупреждения Насера, толком не поняла, что выбрала имя и стихотворение, с которых вскоре начнется моя новая жизнь.

14