Голос Вселенной 1996 № 11

– Моя тоже уходит, – сказал вдруг Мустафа, натягивая тюбетейку на самые уши и запахивая полы халата. – Моя натерпелась! Найду татар искать. Будем своя башка жить. Хватит! У-у-у, акупанта! – Он погрозил Доде и Мухомору сучковатой палкой. – Моя свой страна будит! Моя правда нашла! Моя на твоя орда приходить, обиды мстить, однако! Прощай, пожалуста!

Своей увесистой палкой Мустафа ткнул в брюхо только поднявшемуся Доде Кабану и тот снова упал, не успев в свою очередь попрощаться. Только Мухомор содрал с головенки драную шапчонку, помахал вслед уходящему.

– Вот те и правда, – недоуменно заключил Кука Разумник.

– Не говори, – согласился Мухомор, – правда, ежели она настоящая, вещь суровая и неприглядная, мать ее! И, – главное, у каждого своя. – Мудрый был старичок.

Додя наконец поднялся, обматерил обоих и погрозил кулаком в сторону ренегата Мустафы. Не ожидал он от него эдакой подлости. А туман тем времени прибывал, и было непонятно – дым ли это подымается из щелей и хижин или сверху опускается гаревой смог. Додя вздохнул поглубже, закашлялся, чихнул, утер набежавшие слезы и выкрикнул в пространство:

– Не будет вам, дуракам, ни демократии, ни колбасы!

Кука Разумник повернулся к старичку Мухомору.

– Давно тебя хочу спросить… – начал он.

– Спрашивай! – великодушно согласился Мухомор и заважничал.

– Ну вот, про демократию я еще туды-сюды пришел к разумению, с чем ее едят. А вот разобъясни ты мне, чего это такое колбаса? А то все: колбаса, мол, да колбаса…

Старичок крякнул, высморкался, поглядел на Куку как на дубину стоеросовую и разобъяснил:

– Колбаса вещь знатная, ты не сумлевайся! Я сам не едал, но умные люди рассказывали – лучше ее ничего на белом свете нету: сожрал батон целый, вот тебе и рай небесный, и демократия, и светлое, едрит его, будущее! Ты слыхал, чего про неё Буба Проповедник рассказывал?

– Слыхал.

– То-то!

– Так я этого Бубу Чокнутого сызмальства знаю, как облупленного! – затараторил Кука. – Это он щас умным стал, а был ведь дурак дураком, все стращал народ страстями всякими, вот ему и навешивали…

– И-ех, темнота-а!!! – с нескрываемой обидой и болью в сердце прогнусавил Мухомор. – Навешивали! Горе с вами и беда! Вот такие-то и в Христа-батюшку каменюками швырялись да вопили окаянные: «Распни его, распни!» Потому как нету пророка в своем отечестве! Совсем народец ополоумел, совсем сдурел! – Старичок воззрился гневно на Куку, но видя, что тот оробел и явно раскаивается, смягчился: – Я те вот чего скажу: это он у вас был Чокнутым, дурачком деревенским, а потом Господь-то его взял и просветлил, по землям обетованным провел, уму-разуму научил да и проповедовать наставил. Проповедник нынче Буба-то. И пророк! Святой он! Как погляжу на него – сияние из башки исходит, навроде нимба. А словеса какие, народец так и млеет, так и просветляется, едрит твою, так и бежит по всему Подкуполью завет Бубин разносить! Благодать!

Додя Кабан сидел, разинув рот, зачарованно слушал Мухомора. Кука Разумник весь горел и светился. Но сидели да беседовали они недолго. Не время было сидеть да разговоры разговаривать, покуда всякие окопавшиеся в каждой щели таятся да коварные планы вынашивают!

Дома пылали красиво – свечками вздымался огонь в безветренном небе, будто пытаясь воссоединиться с пылающим светилом.

Пак щурил глаза и улыбался. Последний домишко они исхитрились поджечь вместе со съемочной командой, что толклась там: пятеро сгорели внутри, семерых он срезал короткими очередями – пытались выскочить из пламени, наивные люди! Пак был доволен, несмотря на то, что где-то внутри долбило беспрестанно: «подлец! подлец! подлец…» Почему она оставила эту записку? И чем он виноват перед ней… Чем?! Да не будь его, Леда и по сей день прыгала бы из кабачка в кабачок, пила, веселилась бы, порхала бабочкой. Да, это он принес ей несчастья, горе… и смерть. Но ведь тот гнусный тип в зверинце Бархуса намекал, что с Ледой все в порядке, что Попрыгушка ждет его, Пака, что у них еще будет свой домик и куча детишек… А он не согласился. И они… они убили ее! Сволочи! Подлые, гнусные, поганые сволочи! Всем им гореть свечками!

Хреноредьев суетился и сопел рядом. Он то отбегал от грузовичка и прятался в кустах, то вновь подбегал к Паку, заглядывал в глаза, причитал:

– Ой, беда, едрена, ой, беда, пропали мы, Хитрец, совсем пропали!

Пак и сам знал, что последнюю выходку им не простят, что с минуты на минуту в небе появятся вертушки, зависнут ненадолго, шарахнут – и поминай как звали. Но прятаться и ползать по кустам на брюхе Пак не собирался. Он собирался умереть стоя, как умер в огне из бочонков папаша Пуго. И ему не хотелось больше оживать, пусть убивают всерьез, до конца, он сам пойдет на пули, он сам будет убивать их. И Хреноредьев не в счет. Лишь он сам – одинокий волк из Подкуполья. Пусть знают, что там живут не только крысы.

Гул моторов донесся из-за горизонта. Так могли гудеть только тарахтелки. Хреноредьев растопырил уши, снял кепчонку.

– Летят, – обреченно сказал инвалид, – судьи, едрена, праведные!