Голос зовущего. Рассказы

Нет нет и нет, заводить семью еще рано, рассуждал он мне всего-навсего двадцать три, а когда эта цифра, как в зеркале, перевернется, обозначив тридцать два, может, тогда пробьет уже час победы.

Но любовь, страсть неуемная, горячка юности, любовь обошла меня, словно соперник-скакун на ристалище Сквозь броню конспирации поразила сердце, пламенем кровь обожгла, сладкой пчелой ужалила… Тут невольно впадаешь в высокий штиль.

Однажды ребенком он объелся свежего, только-только выгнанного меда, и медовый жар чуть не сморил его.

Любовный мед томил точно так же.

Не убивай, не кради, не произноси ложного свидетельства, и не иметь тебе личной жизни. Не будет у тебя ни дома, ни очага, не будет постели, одеяла тоже не будет. Не будет у тебя стола, за которым можно есть хлеб насущный, зачастую и хлеба не будет. Не видать тебе любви, не видать женщин, гибких и стройных, не для тебя они. Но почему?

Будешь почитать отца и мать, месяцами не видя их, и месяц скроется с неба и снова взойдет, и, живя по соседству, братьев своих не дано тебе будет видеть, и друзья пройдут по улице и не отличат тебя среди прохожих. Не видать тебе материнской ласки, не знать отцовской строгости, не умиляться проказами младших братьев, часто будешь один, как перст один, одинок, ну да ладно, сейчас нет времени для этого.

Они познакомились на вечере легального общества взаимопомощи. Она не знала, что он один из вожаков организации. Они сдружились за короткий срок знакомства, но не более. События их разлучили, он уехал в Либаву, она осталась в Риге, и только по прошествии нескольких лет снова встретились.

И с закрытыми глазами он видел, как приближается к нему ее гибкое тело, видел синеву сатиновой блузки, чувствовал аромат цветущей липы. А раскрыв глаза, увидел перед собой тонкую бледную руку с протянутой тарелкой.

Быстро нагнулся и впился зубами в эту руку, чуть выше запястья, обжегся губами о нежные волоски. Рука на мгновение застыла, запястье дрогнуло, зубы разжались, оставив на розовой коже полукружье белых вмятин, тотчас налившихся жаром.

Все продолжалось секунду или две, никто ничего не заметил.

— А вы зазнались, — сказала Аустра. — Могли бы и почаще заглядывать.

— Да, я зазнался, мог бы и почаще заглядывать, — ответил Карлсон, раскачиваясь на стуле.

— Возьмите салфетку, — сказала она и протянула — белую, накрахмаленную.

— Слово «салфетка» восходит от итальянского salvieta, — сказал он, все еще покачиваясь на стуле. — В переводе означает «предохранительный платок», что-то вроде этого. Французы словечко переиначили в serviette, и в таком виде оно перешло в немецкий, датский, голландский, латышский и прочие языки. А русские свою «салфетку» позаимствовали непосредственно из итальянского. Англичане называют ее napkin, венгры — fankerkendo, что значит «скатерть для тарелки», португальцы, те именуют ее guarda napo, иначе сказать: «сторож скатерти», на мой же взгляд, самое благозвучное «салфетка». Не правда ли?

— Кушайте, а то суп остынет. — И, повернувшись, с достоинством отошла от стола.

Склонившись над тарелкой, Карлсон с наслаждением вдохнул в себя аромат горячего супа. В тарелке плавали сельдерей и зеленый лук.

Карлсон сидел прямо, ел чинно, под стать завсегдатаю шикарного ресторана. Движения были ленивы, размеренны, и даже самую малость он не сгибался навстречу ложке, мерившей путь от тарелки ко рту. Ни капли не пролилось на лежавшую на коленях крахмальную салфетку.

Было на что поглядеть, когда Карлсон садился обедать. Неспроста среди своих он был известен под кличкой «товарищ Господин». В самом деле, у него были прекрасные манеры.

Он ел суп и в каком-то уголке памяти листал пожелтевшие страницы единственной книги с полки давно уже покойного деда — «Картофельное поле. Книгу сию с благой целью видземских латышей уберечь впредь от голода сочинил один из добропорядочных сограждан.

Год издания — 1870». Автор пожелал остаться неизвестным. Цена — один грош.

После картошки в мундире, после кислой капусты, селедки и творога, похлебки и кулеша, простокваши, после кваши и гречневой каши, после всех этих бедняцких разносолов теперь он наконец сподобился отведать ароматного городского супа, которым тринадцатого января тысяча девятьсот шестого года потчевала посетителей своей харчевни очаровательная Аустра.

III

Вначале не было ничего, божий дух витал в одиночестве над водой и сушей, выглядывая, где бы поесть.

Дух опустился в Российской империи, Лифляндской губернии, в городе Риге, на коченевшую от бесснежья Мельничную улицу, к дверям харчевни госпожи Дрейфогель под вывеской «Аустра».

В прихожей дух некоторое время разглядывал висевшие на вешалке пальто, застегнул поплотнее свою барскую шубу и нырнул в харчевню, пропахшую супами, жарким, перчеными подливками, жареными колбасками и тушеной капустой.