Голоса лета

— Ты знаешь, что такое одиночество, Алек? Настоящее одиночество? Ты жил без Эрики пять лет, но ты не знаешь, что значит остаться в полном одиночестве. Все тебя чураются, будто боятся, что твое несчастье передастся им. Когда Том был жив, наш дом всегда был полон народу, друзья его наведывались, даже в конце, когда он уже был невыносим. Они приходили ко мне.А после его смерти перестали приходить. Отвернулись от меня. Боялись связать себя какими-либо отношениями, боялись одинокой женщины. От Тома как от мужчины в последние годы его жизни толку было мало, но я… Справлялась. И не стыжусь этого, потому что мне нужна была хоть какая-то любовь, элементарный физический возбудитель, иначе я просто не смогла бы жить. Но после того как он умер… Все меня жалели. Говорили об опустевшем доме, о пустом кресле у камина, но тактично воздерживались от упоминания об опустевшей постели. И это был самый худший из кошмаров.

Алек начал подумывать о том, что Сильвия, возможно, не совсем в своем уме.

— Зачем ты убила собаку Лоры? — спросил он.

— У нее есть всё… У нее есть ты, а теперь еще и Габриэла. Когда она сообщила мне про Габриэлу, я поняла, что навсегда тебя потеряла. Ты мог бы бросить ее, но дочь свою никогда…

— А собака чем тебе не угодила?

— Собака болела. И умерла.

— Ее отравили.

— Ложь.

— В твоем сарае я нашел бутылку из-под джина «Гордонз».

Сильвия почти что рассмеялась.

— Должно быть, от Тома осталась. Он всюду их прятал. Его уж год как нет, а я до сих пор нахожу его заначки то тут, то там.

— Но в той бутылке был не джин. Паракват — судя по наклейке.

— Что еще за паракват?

— Гербицид. Смертельный яд. В магазине его просто так не купишь. Нужно специально выписывать.

— Наверно, Том где-то достал. Я гербициды не использую. Ничего о них не знаю.

— Думаю, знаешь.

— Я ничего не знаю. — Она швырнула окурок в открытую дверь, ведущую в сад. — Говорю тебе: я ничего не знаю.

Казалось, она сейчас бросится на него. Он схватил ее за локти. Она вырвалась, рукой нечаянно задев свои темные очки, так что они слетели с ее лица. Он увидел ее глаза — необычного цвета, с расширенными зрачками. Взгляд пустой, невыразительный, даже не гневный. Жуткое зрелище. Будто он смотрел в зеркало, в котором ничего не отражалось.

— Это ты убила собаку. Вчера, когда все уехали в Гвенвоу. Пешком добралась до Тременхира. Дом был открыт. Мэй находилась в своей комнате. Друзилла с малышом — у себя или на заднем дворе. Тебя никто не видел. Ты просто поднялась по лестнице, вошла в нашу спальню. Налила, может, всего каплю параквата в молоко Люси. Больше и не требовалось. Она сдохла не сразу, но к возвращению Лоры уже была мертва. Неужели ты и в самом деле думала, Сильвия, искренне верила в то, что в смерти Люси обвинят Мэй?

— Она ненавидела собаку. Та наблевала в ее комнате.

— А про Еву ты не подумала? Сколько горя ты бы ей причинила? Более доброй, более верной подруги, чем Ева, на всем свете не найти. Но если б все пошло по-твоему, Ева уже ничем не смогла бы помочь Мэй. Ты навоображала себе бог весть что и ради этого готова была обречь их обеих на мучения…

— Неправда… Мы с тобой…

— Никогда!

— Но я люблю тебя… Я сделала это ради тебя, Алек… Ты…

Теперь она кричала, своими тощими руками пытаясь обнять его за шею, поднимая к нему свое лицо в порыве карикатурной страсти. Ее открытый рот жадно искал физического успокоения своей жалкой нестерпимой потребности.

— Как же ты не понимаешь, болван, что я сделала это ради тебя?

Она льнула к нему как безумная, но он был гораздо сильнее ее, и эта отвратительная борьба фактически закончилась, едва начавшись. Он почувствовал, как она обмякла в его руках, осела и зарыдала. Он поднял ее на руки, перенес на диван, подложил ей под голову подушку. Она отвернулась от него и, издавая отвратительные звуки, давясь слезами, хватая ртом воздух, продолжала плакать. Он пододвинул к дивану стул и сел, глядя на нее, — ждал, когда закончится истерика. Наконец она, обессилев, затихла и дышала с трудом, глубоко. Глаза она не открывала. Выглядела она, как человек, переживший тяжелый припадок. Казалось, она только что вышла из комы и медленно приходит в себя.

Он взял ее руку.

— Сильвия.

Рука ее была как неживая. Сама она как будто и не слышала его.

— Сильвия. Ты должна показаться врачу. Кто твой врач?

Она сделала глубокий вдох, повернула к нему опухшее от слез лицо, но глаз так и не открыла.

— Я позвоню ему. Как его зовут?

— Доктор Уильямс, — прошептала она.

Он выпустил ее руку, прошел в прихожую, где стоял телефон. В ее записной книжке нашел нужный номер, записанный ее аккуратным почерком. Позвонил, молясь про себя, чтобы врач оказался на месте.

Его молитвы были услышаны: врач сам ответил на звонок. Алек четко и ясно объяснил, что произошло. Врач выслушал его и спросил:

— Что она сейчас делает?

— Лежит. Успокоилась. Но мне кажется, она серьезно больна.

— Да, — согласился с ним врач и продолжил: — Я боялся чего-то подобного. С тех пор как умер ее муж, я периодически навещал ее. Она находилась в состоянии тяжелейшего стресса. Любой пустяк мог привести к нервному срыву.