Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

1943 год

Архив Рингельблюма II:400

Перевод с польского Кирилла Медведева

Маор

Гетто в огне

19 апреля 1943 года вооруженные отряды вошли в гетто для его окончательной ликвидации. Это послужило сигналом к началу восстания. В основном бои шли в центральной части гетто, которую превратили в сеть подземных бункеров. В северной части гетто, где располагались крупные немецкие фабрики (так называемые мастерские), укрытий было немного, и они были устроены не очень надежно, так что скрываться в них длительное время не представлялось возможным. Более того, многие сотрудники мастерских верили, что их пощадят как «полезную рабочую силу». 21 апреля Тёббенс, владелец самой крупной фабрики, передал управляющим шестнадцати крупных «мастерских» приказ о депортации. Через три дня Гиммлер велел сжечь гетто дотла – вместе с фабриками и оборудованием.

Мы скрывались уже неделю – в подвалах, между стенами, – спрятались так, чтобы нас никогда не нашли. Немцы перекрывали улицы, но мало чего добились. Из нашей группы, дома Германа Брауэра[157], лишь тридцать человек вынудили покинуть укрытие, остальных нацистам отыскать так и не удалось, хотя они прочесали все подвалы и каждый день обыскивали квартиры. Мы как сквозь землю провалились. Четыре с половиной тысячи человек, обитавших в этом квартале, исчезли без следа, точно по волшебству. Но выйти подышать мы не могли, не то что в предыдущие акции, когда ночи принадлежали нам и можно было осторожно пройти по улице от перекрытия до перекрытия. На этот раз немцы привели снайперов, которые день и ночь были начеку и при малейшем шорохе открывали стрельбу. Видимо, от страха, потому что в первые дни многие из них пали в боях с нашими вооруженными отрядами.

И все равно перед самым рассветом к нам осторожно пробрался сосед – прошел по сообщающимся подвалам и тихонько открыл наш люк. Спросил, не слышали ли мы чего, и поделился с нами новостями. Сказал, что в первые дни восстания было убито около трех сотен врагов[158]

. Мы заняли хорошие оборонительные позиции. Они [немцы] пригнали в гетто два танка, и нашим удалось уничтожить один из них. Мы вывесили польский флаг, немцы палили по нему, но так и не сбили. Теперь вроде стало спокойнее, никого из наших не нашли, все хорошо спрятались. Неизвестно, сколько еще так будет продолжаться, но если в ближайшие дни никого не найдут, немцы будут вынуждены либо свернуть работу, либо завезти на фабрики рабочих-«арийцев»; тогда нам придется приспосабливаться к новым обстоятельствам. На этом наш разговор завершился. Наш товарищ закрыл за собой люк, засыпал землей, завалил старьем и тихонько удалился.

Как мало мы понимали, на что способны немцы! Мы и представить себе не могли, что все это имущество, все эти склады с товарами, все эти мастерские, фабрики, станки стоимостью в десятки, сотни миллионов – что всё это подожгут только из-за нас, из-за тех, кто прячется под землей или скрывается между стенами и у кого не осталось ничего, кроме жизни и решимости, огромной решимости не сдаваться. Да, такого мы даже представить себе не могли.

В нашем укрытии жизнь шла своим чередом, как в первые дни. У нас по-прежнему было электричество и вода в уборной, мы готовили еду на электроплитке и, лежа на койках, читали брошюры. Укрытие было невелико: три комнатенки в передней части дома (№ 8 по улице Налевки), возле ворот, в двух железные койки, в третьей кухонька. Нас было двенадцать человек: трое детей, пять женщин и четверо мужчин. Нам было удобно, так как укрытие было рассчитано на большее количество человек, но многие побоялись, что оно ненадежно, поскольку расположено в передней части дома и выходит на улицу, и спрятались в другом месте; в их многолюдном убежище было не так удобно, зато безопасно.

Мы изнывали от духоты: помещение почти не проветривалось. Мы не могли ни ходить по комнатам, ни разговаривать друг с другом, потому что ворота рядом, приходилось подавлять кашель, каждый громкий звук.