Голова королевы

Рафф потрясенно качал головой. Жизнь в театре сделает мужчину каким угодно, но только не набожным, особенно если речь идет о запрещенной вере, последователей которой до сих пор казнят как изменников родины. Сэмюель был поражен. Столько лет дружить с человеком — и только после его смерти узнать, что дружба строилась на лжи…

— Николас, — прошептал он. — Кем же он был на самом деле?

Единственное, что может быть хуже мучительного высасывания из пальца «Победоносной Глорианы», — это ждать, когда Лоуренс Фаэторн прочтет пьесу и вынесет свой вердикт. Лоуренс особенно не церемонился и рубил сплеча, и Эдмунд Худ много раз страдал от этого. Драматург ждал коллегу, чтобы поужинать вместе в «Голове королевы», и пил мелкими глоточками мальвазию[18]. Худ был слеплен из другого теста по сравнению с Роджером Бартоломью. Неопытный Бартоломью верил, что все выходящее из-под его пера превосходно, а Худ с каждой новой пьесой все сильнее сомневался в своем таланте.

Фаэторн вошел и замер в дверях. Лоб прочертила вертикальная складка, глаза глядели недоброжелательно. Худ, в ужасе перед неизбежным, залпом допил свой бокал.

— Прости, что заставил ждать, Эдмунд, — пробормотал Лоуренс. — Меня задержали.

— Я и сам недавно пришел.

— Ну и денек, просто жуть! Мне нужно выпить.

Худ сидел молча, пока Лоуренс заказывал вино, дожидался официантку и пил. Актер был в таком отвратительном настроении после прочтения пьесы, что Худ невольно задумался, есть ли в ней вообще хоть что-то хорошее.

— Ты бывал влюблен, Эдмунд? — вдруг проворчал Лоуренс.

— Влюблен? — Вопрос застал его врасплох.

— Ну, в женщину?

— А, бывал. И не раз.

— А о браке задумывался?

— Частенько!

— Ни в коем случае! — с жаром воскликнул Фаэторн, железной хваткой сжав запястье товарища. — Брак для мужчины — это состояние неуклонной деградации. А супружеское ложе — то же чистилище, но с подушками!

Тут Худ обо всем догадался. Марджери Фаэторн вывела мужа на чистую воду.

— Что тебе наговорила твоя жена, Лоуренс?

— Чего она только ни наговорила! Она обзывала меня такими словами, что у матросов уши увяли бы, и угрожала мне такими ужасами, что струхнул бы и полк солдат. — Он спрятал лицо в ладонях. — Господи! Я словно лежал в постели с тигрицей!

Фаэторну пришлось выпить еще, чтобы хоть немного прийти в себя. Комизм ситуации заключался в том, что между ним и леди Розамундой Варли ничего не было, они всего лишь переглядывались во время спектакля. Актера выпотрошили и четвертовали за преступление, которого он еще даже не совершил, но, в отместку за выволочку, устроенную Марджери, теперь готов был совершить при первом же удобном случае.

— Мне нужно, чтобы ты написал для меня стихотворение, Эдмунд. Строчек десять. Можно сонет.

— Супруге? — поддразнил Худ.

— Нет, этой ведьме — разве что погребальную песнь!

Они заказали обед. Фаэторн был готов перейти к делу. Поскольку он растратил часть своей злости на скандал с женой. Худ расслабился и решил сам сунуться в пасть льву:

— Ты прочел пьесу, Лоуренс?

— Не всю, но мне хватило, — проворчал Фаэторн. — Несколько сцен. Больше не смог осилить.

— Не понравилось? — осторожно спросил Худ.

— Я считаю, что это самая паршивая и бездарная пьеса в истории. Скучная, банальная, бессвязная. Ни юмора, ни хороших стихов. Говорю тебе, Эдмунд, если бы тут стояла свеча, я бы сжег эту дрянь!

— Мне казалось, в ней есть свои плюсы…

— А мне они как-то… не попались. Одно дело — восхвалять победу над Армадой, и совсем другое — проплыть через узкий пролив цензуры. Эта пьеса непременно разобьется о скалы. Ее никогда не позволят поставить. Впрочем, чего еще ждать от такого бумагомарателя, как Бартоломью.

— Бартоломью?

— А кто еще озаглавил бы свое нетленное творение «Враг разбит»? Он сам и есть первейший враг театра. Его нужно разбить! Не знаю, зачем Николас сунул мне эту мерзкую пьеску. Ужас в стихах!

Эдмунда Худа спасли второй раз. Марджери Фаэторн и Роджер Бартоломью приняли на себя основной удар, который, как казалось Худу, предназначался ему. Он не хотел снова испытывать судьбу. Терпение — его сильная сторона. Он дождался, пока Фаэторн выльет очередную порцию желчи на выпускника Оксфорда.

Принесли обед, и только тогда Фаэторн наконец провозгласил свой вердикт. Он поднял вилку, словно скипетр, и улыбнулся снисходительной улыбкой, как и подобает королям.

— Пьеса великолепна, Эдмунд!

— Ты думаешь? — заикаясь, пробормотал Худ.

— Без тени сомнения, это твоя лучшая работа. Действие развивается динамично, стихи прекрасны, а любовные сцены божественны. Если Николас придумает, как вытаскивать на сцену и убирать с нее корабли, о пьесе будет говорить весь Лондон.

Они принялись обсуждать самые удачные места, и целый час пролетел незаметно. Фаэторн предложил внести кое-какие изменения. Худ с радостью согласился. Долгие дни и еще более долгие ночи он корпел над «Победоносной Глорианой», но похвала Лоуренса искупила все страдания.

— Еще кое-что…

Эдмунд Худ напрягся, услышав знакомую фразу. Неужели все-таки придется переписывать? Но его страхи оказались беспочвенны.

— Кто исполнит роль Глорианы?

— Я думал, Мартин Ио.