Головня

Всю ночь ворочалась баба Шура в постели, то засыпая, то бредя во сне, то пробуждаясь и дожидаясь лая соседской собаки. Непонятная грусть щемила сердце. Перед глазами качалось прошлое, плыл праздник – день рождения Людмилы, слышались старые задушевные песни, голоса, необыкновенно ласковые и ровные, как наяву встали глаза старых подруг, ясные и чистые; она чувствовала, что внутри у неё растёт что-то большое и доброе, растёт и ширится, и мешает дышать. Был момент, представила себя идущей поздней ночью от Людмилы; длинная, слабая тень шла рядом. Впереди улица как черный высокий забор, даже страшно, оглянулась назад – ахнула: в серебре спят дома, искрится дорога, сверкает на колокольне крест, а она как бы стоит у калитки в глубоком раздумье: открывать – не открывать? «Открывай», – тихо приказала сама себе. Открывает, перед ней стоит опять же она, лицо у встречной «я» кроткое, задумчивое, ясное. Боится шаг ступить, боится преображенное лицо своё спугнуть.

Села на кровати, по лицу побежали слёзы. Ей было жалко себя: всю жизнь работала как каторжная, и теперь по-прежнему трудится, как может. Что она видела кроме нужды и лишений? За все годы работы ни разу не перешагнула порог кабинета заведующего райпо, ни разу не сидела в президиуме на собраниях, не имеет ни одной грамоты, не присвоила чужой копейки. Каждому человеку в старости грезится свой Иерусалим, всякому больно за прожитую жизнь. «Как я завидую вам, девки! Вы в институтах поучились, и много всего на белом свете знаете, и живёте какой-то верой особой… дай вам, господи, светлую дорогу». Вспомнилась отцовская изба, босоногое детство; хотелось встать с кровати и бежать назад, туда, где давно крапива стоит стеной, где лежат на погосте отец и мать… «Вы с мамой будете купаться в море, а я зароюсь в песок», – слышался голосок её проказницы.

– Купаться… – говорила сама себе, – по заграницам дурью маются, моё перышко, одни воры. На одну пенсию с голоду бы не сдохнуть, и то большая наука.

Ближе к утру включила телевизор. Передавали последние новости:

– Заведено уголовное дело в отношении губернатора… области, изымаются документы, ведется следствие…

Баба Шура раскрыла окно, поднатужилась и толкнула телевизор вниз. Грохот прокатился по подъезду. Помедлила, ожидая сигнального воя противоугонной системы, – сигнализация «у жлоба» не сработала, и, достигнув высшей точки блаженства, зевнула.

– Мимо. Гараж стоил полтора миллиона.

И со спокойной совестью легла досыпать.

Лапти

Бабушка, ты чего мне откажешь? —

Не знаю, разве что дорогу до церкви.

(русская пословица)

1

Слабое нынче время, усталь одна, такое время прикачнуло, что на брата родного надеяться нельзя, раскатает, а то и развозит. Бредёт подневольный люд в неком отрицательном направлении. До ненависти покуда дело не дошло, но веры и наивности в помине нет. Раздумьем люд страдать перестал, храпом тоже, о чем ни калякай, какими прожектами извилины в голове не выпрямляй, всё равно кричать охота: «Чур меня!» Пишет канцелярская машина указы денно и нощно, ищёт способ казну обогатить, люд податями остолбить. Цены каждый день к небесам жмутся, потребительская корзина истрепалась, и сегодняшняя главная цель существования простого люда – отдать голоса за самых, самых, и ещё сто раз самых… и дожить до утра. За мизерную прибавку к пенсии присягу примем под колоколами!

Торговое дело с нищим делом как наёмный пастух да безымянный подпасок. То и другое славно гибкой спиной, у того и у другого сума большая; нищее дело потупленные очи воробьиным шагом ведут, нищее дело бога чтит чаще, чем ложку достает, стоит оно одним лаптем на покорности, другим лаптем на смирности да гладком слове. У торгового дела глаза острые, шаг широкий, нажива ему один сапог драит, блуд языковой другой ваксит. Видят глаза торгового дела всё насквозь, знают о ценах за высокой горой, о грехах за соседским гумном, о злате на дне морском. Торговое дело в церковь заходит простоволосое, выходит из церкви в картузе.