Головокружения

После того как бесконечно долго удалявшийся на запад поезд съежился до размеров точки, вокзал Дезенцано, завершенный, скорее всего, незадолго до 1913 года и с тех пор, по крайней мере снаружи, не слишком изменившийся, предстал передо мной сиротливым, заброшенным, залитым полуденным светом. Над рельсами, которые, насколько хватало глаз, прямыми линиями убегали к горизонту, мерцая, трепетал воздух. К югу простирались широкие поля. Само станционное здание, несмотря на заброшенность, казалось устроенным разумно и целесообразно. Над дверями, выходящими на платформу, красивыми буквами были выгравированы должностные наименования станционного персонала. Capo stazione titolare. Capo di stazione superiore. Capi stazione aggiunti. Manovratori manuali[27]

. Я ждал, что хоть кто-нибудь из представителей канувшей в прошлое иерархии, начальник станции со сверкающим моноклем в глазу или усатый носильщик в длинном фартуке, вот-вот выйдет из дверей, чтобы приветствовать меня, однако ничто вокруг не шелохнулось. В здании тоже было пусто. Я довольно долго бродил вверх-вниз по лестницам, прежде чем нашел писсуар и обнаружил, что в этой части вокзала, как и в остальных, с начала ХХ века мало что изменилось. Деревянные кабинки цвета хаки, массивная фаянсовая сантехника, белая плитка – старая, со сколами и серыми волосками трещин, но в остальном совершенно такая, как раньше, кроме, конечно, бесчисленных граффити последних двадцати лет. Пока мыл руки, я бросил взгляд в зеркало и спросил себя, не мог ли и доктор Кафка, который прибыл из Вероны и, вероятно, вышел на этой станции, смотреться в то же самое зеркало. Я бы не удивился. А одно из граффити рядом с зеркалом, как мне показалось, прямо на это указывало. Il cacciatore[28]

, было написано корявым почерком. Высушив руки, я мысленно добавил: nella selva nera. [29]

Потом я около получаса провел, сидя на скамейке на привокзальной площади, выпил эспрессо и стакан воды. В полуденные часы было приятно спокойно сидеть в тени. Не видно никого, кроме нескольких таксистов, слушавших радио или дремавших в автомобилях. Подъехал карабинер, бросил машину под знаком «остановка запрещена» у самого входа в вокзал и исчез внутри здания. Когда вскоре он снова появился на улице, все таксисты, будто по команде, вышли из автомобилей, окружили невысокого и щуплого полицейского, знакомого им, вполне возможно, еще со школы, и накинулись на него, упрекая в нарушении правил парковки. Едва умолкал один, как немедленно вступал следующий. Карабинеру не давали вставить ни слова, а если ему это удавалось, сразу же обрывали. Беспомощно, с некоторым даже страхом в глазах, смотрел он на указующие персты, направленные ему в грудь. Но поскольку это была своего рода комедия, затеянная таксистами, чтобы развеять скуку, растерявшийся полицейский не мог привести серьезных аргументов в ходе явно неприятного ему допроса, даже когда они обратили свое недовольство на его внешний облик и, якобы приводя в порядок полицейскую форму, заботливо смахивали пыль с воротника, поправляли галстук, фуражку и даже поясной ремень. Наконец один из таксистов открыл дверцу полицейской машины, и защитнику законности, сурово ущемленному в достоинстве и чести, осталось лишь сесть в нее и, взвизгнув шинами на круговой развязке, умчаться прочь по улице Кавур. Таксисты продолжали махать ему вслед и после того, как он скрылся из виду, и долго еще стояли кучкой, чтобы, изобразив тот или иной момент комедии, вновь воскресить его в памяти и опять посмеяться.