Головокружения

В отеле он ложится на кровать, скрещивает руки под головой и всматривается в потолок. Отдельные крики проникают в комнату снаружи сквозь волнуемые потоками воздуха занавески. Доктору К. известно, в этом городе есть бронзовый ангел, который убивает приезжих с севера, и он мечтает выйти наружу. Находясь на самой границе между звенящей усталостью и дремотой, бродит он по улицам вокруг порта, кожей чувствует, каково было бы ему, человеку свободному, ждать на тротуаре и вдруг подняться и поплыть над землей. Кружащие по потолку световые пятна предупреждают: в любой момент они готовы прорваться, что-то вот-вот распахнется. Уже сыплется штукатурка, а сквозь облако гипсовой пыли, медленно заполняя собой полумрак, на больших, белых, шелково блестящих крыльях спускается сверху фигура в фиолетово-синих одеждах, обвязанная золотой бечевой, в горизонтально вытянутой руке ее зажат меч. Воистину Ангел, подумал доктор К., едва смог снова дышать, весь день летит он ко мне, а я в неверии своем об этом не ведаю. Вот сейчас заговорит он со мной, подумал доктор К. и опустил взгляд. Подняв глаза вновь, обнаружил, что, хотя ангел еще здесь и висит довольно низко под потолком, который уже закрылся, это не живой ангел, а лишь раскрашенная деревянная фигура с носовой части корабля, какие обычно подвешивают к потолку в заведениях, где гуляют матросы. Свечи вставляют в навершие рукояти меча, чтобы, плавясь, сало не капало вниз.

На следующее утро в легкий шторм доктор К., мучимый, хоть и не слишком сильно, морской болезнью, пересек Адриатику. Долго еще после того, как он ступил, если можно так выразиться, на твердую почву Венеции, в его теле одна за другой накатывали волны. В отеле «Зандвирт», где он остановился, в приступе оптимизма, вызванном, вероятно, тем, что недомогание его постепенно успокаивается, он пишет Фелиции в Берлин письмо о том, как в голове у него все сейчас дрожит, но он все равно хочет выбраться в город, испробовать, чтó тот может предложить путнику, такому, как он, доктор К. И даже хлынувший с неба дождь, который равномерно обернул все силуэты серо-зеленой пленкой, не удержит его от осуществления этого плана, нет, как раз наоборот, ведь тем вернее, так он полагает, смоются с него венские дни. Однако ничто не подтверждает, что в тот день, 15 сентября, доктор К. действительно покидал отель. По сути, невозможным представляется уже то, что он вообще находился здесь, и насколько же более немыслимо для него, и без того находившегося на грани растворения, было бы отважиться выйти под эти полные вод небеса, под которыми растекаются даже камни. Итак, доктор К. остался в отеле. Ближе к вечеру, в сумерках холла, он снова писал Фелиции. О желании осмотреть город нет больше и речи. Вместо этого на листе сразу под эмблемой отеля с кораблями и яхтами теснятся заметки его отчаяния. Он, мол, совсем один и, кроме персонала, ему не с кем перемолвиться словом, отчаяние почти захлестнуло его, и он опять, это он может сказать определенно, пребывает в привычном, высшей справедливостью предназначенном ему состоянии, которое сам он преодолеть не властен и выносить которое ему предстоит до конца дней.

Как на самом деле доктор К. провел эти несколько дней в Венеции, мы не знаем. Но мрачное настроение, похоже, не оставляло его. Да, только она одна могла, как он предполагает, дать ему сил в принципе уберечь себя от этого города, от этой Венеции, которая, несмотря на встречающихся повсюду, будто в насмешку именно над ним, молодоженов в свадебном путешествии, явно произвела на него глубочайшее впечатление. Как она прекрасна, пишет он, с восклицательным знаком и в одном из тех лишь слегка смещенных выражений, в которых язык на мгновение позволяет чувствам исчерпать себя до конца. Как она прекрасна и как ее у нас недооценивают! Но вот о частностях доктор К. хранит полное молчание. И мы, как сказано выше, не знаем, что он вообще видел в действительности. Нет даже никаких указаний на то, что он посетил Дворец дожей, хотя в последовавшем всего несколько месяцев спустя воплощении его фантазий о судебном процессе и исполнении наказаний камеры «Свинцовой тюрьмы» займут весьма важное место. Мы знаем только, что в Венеции он провел четыре дня, а затем с вокзала Санта-Лючия отправился в Верону.