Головы на копьях

– А, вон ты о чем… Вообще-то, я имел в виду кару, которую обрушит на Шемница Громовержец, – Он покосился на Энцу и Кирсу, которые прислушивались к нашему разговору. – Вряд ли бог одобрит то, что натворил полковник. А я… Хм… Не хочу огорчать тебя, парень, да ты и сам все прекрасно видишь: я уже ни на что не способен. По нужде и то еле-еле выползаю и нога больная почти отнялась, а ты мне про какие-то клятвы толкуешь.

– Да уж, вижу, – презрительно скривился я. – Зато хлебать вино силы остались! Видел бы ты себя со стороны! Совсем в развалину превратился. Тебя нарочно спаивают, чтобы ты на ногах не стоял и не мог удержать оружие. А ты и рад дармовой выпивке! Как будто только и ждал, когда тебя посадят на цепь и сделают конченным пьяницей.

Увы, спокойного разговора опять не получалось. Но сегодня Баррелия не злило мое ворчание, за которое раньше он устроил бы мне выволочку. Вместо этого он лишь устало покивал и заметил в свое оправдание:

– Ну, выбор у меня невелик: или броситься на копья этих красоток, или пожить еще чуток и покутить перед приездом в Феную. А там хоть трава не расти. По крайней мере буду знать, что погулял напоследок. Хоть дерьмово, но погулял, и на том спасибо.

И он подкрепил свои слова очередным глотком вина.

– Ты допил, кригариец? – поинтересовалась Энца, заметив, как пленник вытряхивает из бутылки на язык последние капли.

– В точности так, моя радость, – отозвался Пивной Бочонок. – Ты на редкость наблюдательна… Впрочем, я это тебе уже говорил.

– И не однажды, дырявая твоя башка! – рыкнула копейщица. – А теперь, раз допил, делай что положено!

– Как прикажешь, моя госпожа! – Монах взял бутылку двумя пальцами за горлышко и перебросил ее через задний борт повозки, а Энца пнула упавшую бутылку на обочину. Иными словами, избавилась от опасного предмета, который ван Бьер мог бы использовать в качестве оружия.

Мог бы, да только не использовал. Ибо, как он сказал, ему хотелось пожить и покутить еще немного, прежде чем его отведут на эшафот.

– Подкинуть тебе еще бутылочку? – осведомилась Кирса. – А может, сразу две?

– Спасибо, моя прелесть! Ты очень добра, но – не сейчас, – отказался ван Бьер. – Проклятое солнце едва взошло, а меня уже развезло. Так что я, пожалуй, вздремну, если никто не возражает.

И он, улегшись спиной на лавку, тут же храпел так, что его, наверное, слышали аж дозорные…

Чтобы добраться до объездной дороги, ведущей к Фенуе через Азурит, отряд вернулся на развилку, которую он миновал вчера в полдень. На это у нас ушел почти весь день. А назавтра наш путь лежал в такие места, куда нормальные люди по доброй воле уже не совались.

Дорога на Азурит была заброшенной и заросла травой, а кое-где даже кустарником. Что ни говори, зловещая слава этого города отпугивала от него путников и караванщиков. Но кое в чем отряд все же выиграл. Теперь обвалы были нам не страшны, так как новый путь пролегал по долине, тянущейся до самого моря, а оттуда и до Фенуи было рукой подать. И кабы не раскинувшийся в центре долины Азурит, который не получалось обогнуть, Шемниц и Бурдюк свернули бы сюда не раздумывая еще вчера. Несмотря на бравады главаря наемников, эти места все равно его пугали. А тех, кто здесь не бывал – и подавно.

Минуло еще три дня прежде чем мы увидели Азурит во всем его нынешнем мрачном великолепии. Три дня, которые показались мне бесконечными. Все, чем я занимался, сидя в повозке – таращился на не просыхающего кригарийца и на стерегущих нас Энцу и Кирсу. Иногда они выводили нас по нужде, и я служил для ван Бьера подпоркой. Почти как в те дни, когда он прыгал в Фирбуре со сломанной ногой. Разве что тогда мы с ним не были закованы в цепи, и мне не хотелось размозжить ему голову камнем – настолько он меня сегодня злил.

Я продолжал думать о Ринар, чье тело даже не было похоронено. Наемники швырнули его в пропасть будто хлам, который они выбросили из повозок в Скорбящем лесу. А еще меня терзали кошмарные сны, в которых полковник Шемниц раз за разом рассекал Ойле горло своим мечом. Однако, при всей моей злости на ван Бьера, в одном он оказался прав. С каждым днем я все больше задумывался о своей участи и все меньше о том, что безвозвратно осталось позади.

Я ненавидел кригарийца за то, что он раскрыл наемникам правду обо мне. И все же этим он спас мою жизнь. Или, правильнее сказать, оттянул мою смерть на неопределенный срок. Я чувствовал себя ничтожеством, по чьей вине погибла Ойла, но мне не хотелось из-за этого сводить счеты с собственной жизнью. Это лишний раз доказывало, что я трус. Но в жизни меня так часто им называли, что я давно перестал делать из этого личную трагедию. Да, трус, ну и что? Зато у меня нет нужды всякий раз доказывать кому-то свою отвагу, ввязываясь в драки и иное безрассудство.

Азурит открылся нам с возвышенности, где наемники разбили свой последний лагерь перед входом в город. Куда караван должен был отправиться лишь завтра утром.