Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову

«Либби закончила последнюю трапезу» – так начинает Фаллачи свой рассказ. Взгляд обезьяны был «таким грустным и безответным», а ее кисти напоминали «ручонки новорожденного»[210]. При любой возможности Фаллачи напоминает читателю о личности обезьяны, очеловечивая животное и – отчасти за счет имени – помещая его в центр внимания. Уайта она описывает как человека, охваченного какой-то тайной радостью, который с блеском в глазах принимает «святотатственный вызов». Но не все эпитеты негативные: Фаллачи сравнивает Уайта с инженером из NASA, запускающим ракету (и даже не догадывается, насколько уместно это сравнение), и восхищается остротой его ума. И тут же описывает безжизненное тело Либби, валяющееся на полу. Пишет и о ее мозге: «Все, чем была Либби, все ее радости и страхи, ее реакции и воспоминания, джунгли, где она родилась, сеть, в которую ее поймали, клетка, куда ее заперли… все еще жило в этом бестелесном мозге»

[211]. Что будет, когда мозг придет в себя? – спрашивает Фаллачи. Осознает ли он, что стал ничем?

Уайт упорно работал, чтобы убедиться, что изолированный мозг продолжает думать, но в статье Фаллачи его триумф отзывается ужасом бестелесности, а сам доктор показан эдаким Франкенштейном, зацикленным на «Я могу» вплоть до полной неспособности подумать – «Я должен». Ориана Фаллачи написала – в известном смысле – самый сильный очерк об Уайте-ученом. И дело не в том, что она лучше всех осветила научный аспект, и даже не в его широчайшей читательской аудитории: просто в тексте настойчиво поднималась тема предотвращения тех самых «непредсказуемых последствий

», тревожных теней, чреватых опасностями… Кроме того, важно понимать: журналистка была абсолютно не намерена верить Уайту на слово, что именно необходимо или уместно.

Очерк «Мертвое тело и живой мозг» вышел 28 ноября 1967 года. Он не только сам по себе стал настоящей бомбой, но и запустил целую серию последовательных взрывов. Статья подлила масла в огонь ожесточенной схватки между учеными и защитниками прав животных, развернувшейся в прессе и обществе. Когда-то журнал Life рассказал о двухголовой собаке Демихова. В 1966 году он писал уже в совсем ином тоне: «Концлагерь для собак». Автор статьи утверждал, что в США развернулась возмутительная торговля домашними животными: собак, мирно гуляющих на заднем дворе, могут украсть и продать крупному научному центру. Статью иллюстрировало фото Лансера, беспородного пса, который сумел сбежать из лаборатории и вернулся домой с биркой на ошейнике: «H. M. S. – Гарвардская медицинская школа»

[212]. Выходило, что лучший университет страны отправляет студентов в пикапах без опознавательных знаков «заметать» бродячих животных. Другая статья, в журнале Sports Illustrated

, рассказывая о гнусных дилерах, продающих собак в лаборатории, утверждала, что животных перевозят на дальние расстояния, буквально свалив в кучу[213].

Журналист Life сравнивал научные лаборатории с концлагерями Второй мировой, ужасы которых были еще свежи в памяти многих американцев; вторая статья упоминала суда работорговцев. Антрополог Лесли Шарп, автор книги «Этос животных», проводит занятное сравнение разных типов убедительных фоторепортажей той эпохи и указывает, как именно каждая серия фотографий, используя собаку – лучшего друга человека – как эмоциональный образ, настраивает непосвященную публику против безнравственных научных учреждений.

Выступления зоозащитников подготовили почву для принятия Закона о правах животных, подписанного президентом Джонсоном в 1966 году. Закон устанавливал какие-никакие правила содержания лабораторных животных, но это было лишь началом борьбы, а не победой. Активисты, вдохновляясь популярностью экспериментов британского приматолога Джейн Гудолл, начали новый поход – за спасение уже не собак, а обезьян. Гудолл несколькими годами ранее рассказала миру, что шимпанзе используют орудия (прежде считалось, что это присуще только людям). Если «сознание» означает когнитивные способности живого существа и высокую степень «подобия» нам, то набор качеств, делающий обезьяну столь удобным объектом опытов, приближает ее к человеку, к человеческой природе[214]. Выводы Гудолл заставляли общество недоумевать: если мы не приветствуем опыты на собаках, как можно экспериментировать на наших ближайших родственниках? И, в конце концов, зачем изолировать мозг обезьяны – или чей бы то ни было еще? Нужно ли это?