Голубая акула

— Любопытно. А вот скажите еще, Трофимов пил?

— Попивал! — весело подтвердил Подобедов. — И вот что примечательно: во хмелю куда только девалась вся его неприступность! С первым встречным дружился, на брудершафт пил — подумаешь, рубаха-парень! Потом новый приятель к нему разлетится, дескать, «Миша, дружище, здорово!». А он как лед: «Позвольте, не припомню… Чему обязан?» Такой характер.

Я счел уместным выразить неодобрение:

— Ну, это неприятно. А с начальством как он ладил при таком нраве?

Подобедов обрадовался:

— Вот! Трофимов и начальство — это, батенька, тема особая. Тут премногие томы нужны. А я вам всего один анекдотец поведаю. Михаил Михалыч тогда совсем еще молоденький был, хотя уже — Трофимов от головы до пят. В больнице ждали посещения губернатора. Тогдашний главный врач любого начальства как огня боялся. Перед губернатором он так трепетал, что и сказать нельзя. При визитах вышестоящих он от ужаса заблаговременно заболевал. И тут слег, а Трофимову наказал: примите, мол, его превосходительство со всем почетом, да смотрите, как будете его по больнице водить, действуйте с умом. Постарайтесь, чтобы он не зашел туда-то, не заметил того-то, а тем паче того-то… Не все, мол, у нас благополучно, он, не приведи Боже, останется недоволен…

Приезжает губернатор. Что вы думаете? Трофимов его напрямик, мимо всех положительных примеров, ведет туда, где неладно. Так носом и тыкает: мол, больнице не хватает ассигнований, смотрите, вот вам доказательства! Мало того: когда они внешние постройки осматривали, дождик закапал. Кто-то, конечно, тотчас бежит с зонтом. Трофимов без церемоний этот зонтик отбирает и раскрывает над собой.

— Михаил Михайлович, зонтик для его превосходительства!

— Его превосходительство в пальто и шляпе, а я налегке.

Так и не отдал!

Забавно: Подобедов явно гордится Трофимовым, хотя я убежден, что тот его чем-то чувствительно задел, причем, скорее всего, поделом, то есть чувствительно вдвойне. За это, сообразно моим причудливым наклонностям, непоследовательный Владислав Васильевич стал милее моему сердцу, нежели безупречный Михаил Михайлович. Будто почувствовав это, Подобедов заметил:

— Привязался я к вам, голубчик, вот досада!

— В чем же досада?

— Врачу, — назидательно возразил он, — не след привязываться к больному. Больной не любит врача. Это закон природы.

Я запротестовал:

— Вы ошибаетесь, напротив…

— Слишком давно я практикую, чтобы ошибаться, — беспечально молвил Подобедов. — Больной всегда покидает врача, едва тот становится ему не нужен. Как вы можете догадаться, это бывает по двум причинам.

— Ну, что до нашего с вами союза, ему, как я понимаю, угрожает только одна из этих причин.

Подобедов скорчил кислую мину:

— Вы неисправимы! А насчет причин, которые могут нам угрожать… Знаете, какая у врачей была жизнь при царе? Каторга! Смолоду эскулап только и знал, что копил на собственную клинику. Во всем себе отказывал. А как приобретет ее, вожделенную, бывало, уж и не хочется бедняге ничего, кроме мягкого кресла. Я — не копил. Что было, все тратил. По свету поколесил всласть. Женщины… что говорить!

И Подобедов облизнулся. Я вдруг понял, кого он мне напоминает. Костю Легонького! Хотя тот был адвокат, а этот терапевт. Тот длинен и сухопар, этот в теле и приземист. Этот бобыль, а тот… Полно. Владислав Васильевич ни сном ни духом не повинен в этом сходстве, к тому ж не лица и не судьбы, а так сходстве чего-то неуловимого…

— Все говорили тогда: «Дурак Слава! Порхает, как попрыгунья-стрекоза, а на старости лет у всех ровесников будут свои клиники, он один с носом останется». Теперь зато говорят: «Умный Слава! Он хоть пожил в свое удовольствие, а у нас все отняли».

— В сущности, вы кошмарный пессимист, — с безотчетным раздражением заметил я.

— Вовсе нет! — вскричал Подобедов, сияя. — У человека, живущего единым днем, как учили еще древние, всегда найдутся свои маленькие услады. Главное — не сравнивать бесценное сегодня с навек утраченным вчера и сомнительным завтра. В самые худые времена, когда все кругом только и делали, что жаловались и ныли, я твердил этим глупцам: «Помилуйте, господа, чем вы недовольны? Прежде мы томились скукой, сомнениями, пресыщенностью чувств. А теперь столько свежих, бесхитростных удовольствий! Пошел, например, в баню — уже радость. А ежели с мылом, и вовсе счастье!»[3] Однако мне пора, засиделся я с вами, батенька мой, за приятным разговором…

И Подобедов исчез, беспечный, словно пташка, и неумолимый, как уложение о наказаниях. За всей доверительной болтовней он, каналья, так ведь и не удосужился мне ответить.

Другой вопрос, зачем я-то вздумал к нему приставать. Неужто все-таки надеялся, что он разуверит меня в том, что я непоправимо знаю?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Притча о блудном дядюшке

Пронзительный мартовский воздух кружил голову. Снег, подтаивая, приятно оседал под ногами. В гаснущих вечерних сумерках вороны еще не прекратили свои полеты. По темной синеве небес они мелькали, как черные тряпки, заброшенные вверх чьей-то озорной, но неловкой рукой.