Голубая акула

Она смотрела, как я ставлю на скатерть чашки, вазочку с печеньем, сахарницу. Пауза была неожиданно легкой. Я перевел дух, надеясь, что худшее осталось позади. Примечательная дама. Насчет Клеопатры, положим, вздор. Ее даже красивой не назовешь. Сутулится. Рот великоват. И вообще… черт, странное лицо. Наши взгляды опять встретились. Теперь она смотрела на меня изучающе, но дружелюбно.

— Вы мне позволите быть с вами откровенной? В моем положении, знаете, трудно соблюдать условности.

Я кивнул. Пожалуй, в качестве собеседника китайский болванчик с успехом мог бы меня заменить.

— Насколько я слышала, ваш интерес к расследованию, которое уже прекращено, не встретил одобрения и даже навлек на вас нарекания, — твердо, с расстановкой заговорила она. Речь была книжной, педантской — манера синего чулка. — Поверьте, я позволила себе потревожить вас в часы досуга, вместо того чтобы прийти в присутствие, только потому, что опасалась нечаянно повредить вам.

Ее проницательность и тронула, и уязвила меня. Женщина, потерявшая все, что имела дорогого в этом мире, нашла в себе силы еще заботиться, как бы не напортить мне в служебных делах! Впрочем, от моего служебного благополучия могло зависеть исполнение ее надежд. Умна, ничего не скажешь! Я сделал крупный глоток чаю и, приободрившись, улыбнулся ей:

— Вы очень великодушны. Благодарю вас.

— Я не великодушна, — возразила она глухо. — Просто, кроме вас, мне не на кого рассчитывать.

Да, и вправду откровенна…

— Николай Максимович, у меня к вам всего два вопроса. Если можете, ответьте на них прямо. Это все, о чем я вас прошу.

Я кивнул.

— Мне известно, что существует такое понятие, как тайна следствия. Не смею докучать вам, расспрашивая о подробностях. Одно скажите: ваши разыскания привели хоть к каким-то… пусть сомнительным… хоть отчасти обнадеживающим результатам?

Я покачал головой, мысленно не без ехидства поздравив себя с такой возможностью посрамить китайского болванчика.

Она помолчала. Удар был, видимо, сокрушителен. При всем самообладании ей потребовалось время, чтобы собраться с силами. Наконец упавшим голосом, но по-прежнему твердо она задала свой второй вопрос:

— Значит ли это, что вы теперь тоже считаете дальнейшее расследование бессмысленным?

Громадные ореховые глаза, сухие, но полные неистовой тоски, смотрели на меня в упор. Кажется, я попытался кивнуть. Да не смог. Шея одеревенела. А Завалишина ждала. Казалось, она способна ждать и смотреть так годами, столетиями. И мы оба, точно два соляных столба, навек застынем здесь в немой неподвижности.

— Нет, — прохрипел я, мучительно оживая. — Елена Гавриловна, я обещаю вам, что нет.

Подобие улыбки вновь тронуло ее бледные губы.

— Спасибо, Николай Максимович. Скажите, я могу просить вас… впрочем, да, тайна следствия. Извините.

Она поднялась. Сейчас мученье наконец кончится. Она отпустит мою душу на покаяние — уйдет и больше не вернется…

— Постойте, Елена Гавриловна! — Я не узнал собственного голоса, но это было не важно. — У меня тоже есть просьба. Единственная. Вы не разрешите мне иногда приходить к вам?

Как я мог выпалить эти невероятные слова, да еще в таком исключающем всякое легкомыслие разговоре, поныне ума не приложу. Никогда я не был смел с женщинами. Сказать по чести, это им приходилось быть со мной смелыми. Начиная от Стеши, что когда-то своей рукой заперла дверь, и кончая госпожой Шеманковой, моей нынешней дамой сердца, они всегда выбирали меня сами. А ведь ни одна не внушала мне такой робости, как эта.

Теперь она, едва приметно нахмурив брови, всматривалась в меня, словно я задал ей загадку. Быть может даже, гнусную загадку о плате.

Ну да, конечно же, она подумала об этом! С оскорбительной ясностью я понял, что, если потребую, она на все согласится. Согласится, презирая меня.

— Милости прошу, — проронила она безучастно.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Визит вежливости

Если бы можно было надавать самому себе тумаков, уж будьте покойны, я бы отделал себя, как Бог черепаху! Вспоминая нашу встречу слово за словом, жест за жестом, я ужасался низкому малодушию своего поведения. Что я натворил! Во-первых, вопреки принятому решению не только не разуверил Завалишину, но еще намекнул на какие-то свои возможности, которых в помине нет.

По крайней мере, так можно было меня понять, и она не преминула этой возможностью воспользоваться. Мало того, еще в гости вздумал напрашиваться! Куманек нашелся! Не удивительно, если она меня приняла за форменного подлеца.

Оставить все как есть было немыслимо. Я достал бумагу, чернильницу и одно за другим набросал добрый десяток писем, где объяснял, что следствие все же прекращено впредь до появления новых фактов, признавался в полном бессилии что-либо изменить, винился, клял свое фанфаронство, просил, чтобы она не считала меня таким уж полным ничтожеством… Как будто ей не все равно, ничтожество я или доблестный витязь!