Голубая акула

Едва Сипун удалился, все кинулись к Корженевскому с выражениями восторга и благодарности. Но боевой задор ясновельможного пана угас. Пробормотав:

— Пустое. Какая мерзость… — он ретировался к себе в «эрмитаж». Мы потолковали о Сипуне и, сойдясь на том, что укрощение свершилось и теперь какое-то время можно будет пожить спокойно, занялись каждый своими делами.

Меня вызвал Александр Филиппович. Объяснение, что произошло тогда между нами, было совсем не похоже на сегодняшний триумф Корженевского. Горчунов был крайне мною недоволен. Он имел на то причины, отрицать которые я не мог. Свои непосредственные обязанности я в последнее время исполнял спустя рукава. Прежде скрупулезно аккуратный при составлении обвинительных заключений, я стал допускать ошибки, по большей части пустяковые, но нашлись среди них и две поистине возмутительные. Отчет об инспекции мест заключения все еще был не готов. Задольский полицмейстер, как я и предполагал, нажаловался на меня. Спирин, формальных жалоб по начальству не представивший, также не считал нужным скрывать свою досаду.

Обо всем этом Горчунов сообщил мне таким бесцветным тоном, словно перед его умственным взором стоял официальный документ, где описывались мои прегрешения, он же только читал кем-то другим начертанные строки. Слушая его, никто бы не поверил, что совсем недавно здесь, в этой же самой прокурорской, он признавался мне в почти отеческой привязанности. Сейчас вышестоящий чиновник по всем правилам распекал нижестоящего, а тому, увы, нечего было возразить.

Я и не пытался. Как напроказивший мальчишка, тоскливо ждал конца нотации. Вероятно, Горчунов предполагал, что я стану оправдываться, сознаюсь в своей и без того очевидной неправоте, пообещаю исправиться. Очевидно, что-то в этом роде и следовало сделать. Но сказалось напряжение последних дней и, главное, как ни парадоксально, уважение и приязнь, которые я испытывал к Александру Филипповичу. Эти чувства не дали мне прибегнуть к формальным отговоркам, что я бы не преминул сделать, окажись передо мною иное начальствующее лицо.

Да и самому Горчунову таких отговорок было не надобно. Он был достаточно умен, чтобы вмиг распознать лукавство подобного рода. А сказать, мол, «Александр Филиппович, вы были правы, а я поступал как глупый молокосос, но теперь даю вам честное слово, что это не повторится», — как я мог?

Она ведь сказала: «Я вам доверяю». Обещая ни о чем более не расспрашивать, она предоставляла мне действовать по своему усмотрению, так и тогда, как и когда смогу. Но — действовать! Сейчас придется затаиться, переждать эту бурю, но потом… Потом, когда приведу в порядок текущие дела, усыплю бдительность Горчунова, соберусь с мыслями, я выберу благовидный предлог и отправлюсь в Москву на поиски Миллера. Правда, по прошествии времени сей замысел казался все более сомнительным. Но другого в запасе не было.

Задумавшись об этом, я сам не заметил, как перестал слушать плавную обвинительную речь Горчунова. И боюсь, Александр Филиппович об этом догадался. В его доселе монотонном голосе зазвучали нотки обиды и гнева:

— Короче, вы чрезвычайно меня обяжете, если впредь не будете допускать столь вопиющих отступлений от вашего прямого долга. Не смею долее задерживать.

Я уже поднялся, когда он меня остановил:

— Подождите! Позвольте узнать, вы не подыскали еще постоянного места пребывания для вашей лошади? Разумеется, я готов подождать еще какое-то время, но не скрою, меня несколько стесняет…

Не следовало этого говорить. И вовсе не стесняла его Геба, он просто был раздражен тем, что в его глазах было моим бессмысленным упрямством и строптивостью, и дал волю гневному порыву. Оттого, что оба мы тотчас поняли истинную природу владевшего им чувства, Александр Филиппович рассердился еще больше. Он не был ни мстителен, ни мелочен, но я вывел его из терпения. Сказанного не воротишь, да и я, в свою очередь, был чувствительно задет этой демонстрацией.

— Виноват, — ответствовал я сухо. — Благодарю за напоминанье. Разумеется, я позабочусь, чтобы вы были избавлены от этого беспокойства в самый короткий срок.

— Сделайте одолжение!

Через пару дней я за сущий бесценок сбыл Гебу кому-то из многочисленных приятелей Легонького. Старушке было не впервой менять хозяина. Вряд ли у нее были причины особенно сожалеть обо мне, то надолго забывавшем о ней, то доводившем до изнеможения скачкой по раскисшим дорогам.

Да и мое сожаление было лишь мимолетным уколом в сердце. Детская мечта сбылась слишком поздно. Должно быть, моя попытка осуществить ее была изначально напрасной. Прощай, Геба!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Успех у дамы

Самой трудной из моих забот в те дни стало попечение о том, как бы слишком не зачастить к Елене Гавриловне. Не было дня и часа, чтобы меня не тянуло туда. Но я опасался наскучить ей, показаться назойливым, неделикатным, наконец, повредить ее репутации. Однако торчать по вечерам на званых обедах мне стало невтерпеж. Так пусты вдруг показались эти разговоры, всегда одни и те же, так банальны…