Голубая дама

— Докладывайте экстрактно, — приказал генерал.

Доложив ему какой-то артикул и попросив резолюции, поручик справился о моем здоровье.

Муж, не моргнув глазом, ответил, что я прихворнула после бала, и добавил: бал-де доставил жене много хлопот и так уходил ее, что в ближайшие дни она никого принимать не станет.

Граф явился к Юрию возмущенный и объявил, что генерал явно ничем не встревожен. Либо уверен в смерти жены, либо в том, что ее вот-вот изловят, а ожидать от него можно всего, опричь чувств человеческих.

Как быть далее? Найдя защиту у Юрия и особенно у графа, я могу обвинить мужа. Правда, доказать что-либо будет трудно: генерал в этих местах всесилен. К тому же, кто может свидетельствовать в мою пользу? Ваньша? Но это обречет его на неминуемую смерть, да и какова вера беглецу-ватажнику!

Три дня прожила я у старухи. Каждый день приходил Юрий Тимофеевич. Обсуждали мое положение. Рассказывали друг другу о себе. Вспоминалось почему-то прошлое, до ничтожных мелочей, и обо всем хотелось нам рассказать друг другу.

Теперь я все знаю о Юрии. О его деде — жертве человека со вздернутым носом. О дружбе его с людьми 14 декабря. Понимаю, кажется, и отношение к нему Сперанского. Когда сановник приблизил Юрия к своей особе, Юрий не скрыл от него своих верований. Однако это не обескуражило Сперанского.

— Узнаю в тебе свою юность, — говорил он. — И умствователем был, и мечтаниям предавался о народном благе, выборности, всеобщей регламентации, ограничении законом власть имущих, в том числе и самодержцев. Да что мечты! Записки составил об устройстве судебных и правительственных учреждений в России и многое другое натворил. В том числе моим попечением государственный совет установлен. И лишь позже понял: все это от жизненных практик за тысячу верст. А когда познал опалу, жизнь в низах, ссылки отбыл, погубернаторствовал в Пензе и в Сибири, тогда тщету всего этого сердцем постиг. Рано, брат, слишком рано нам об этом помышлять. Не этого, а практических действий от нас Русь ожидает.

Михаил Михайлович не спешил тянуть Юрия на свою сторону. «Даже лошадь и ту перевьючивать с умом надобно, — пояснял он. — Все придет в свой час».

Злополучный гороскоп сильно разгневал Сперанского. Однако и в гневе он кричал, что не таких обламывал и этого вольнодумца обломает и заставит трудиться на пользу отечества.

И думается мне, для Сперанского дело не в Юрии.

Пытается он не столько другим, сколько себе доказать: дескать, путь его единственно верный. Это путь от заблуждения к истине. И потому рьяно хочет видеть и других идущими именно таким же путем.

Мужчины решили на первое время понадежнее упрятать меня, позже изыскать способ отплатить генералу за его изуверства… Но последующие события опишу завтра.

19 января

— Антипкин, ко мне! — раздается голос их благородия поручика Броницкого.

Я не сразу вспоминаю, что это я — солдат Антипкин, что такую фамилию придумал для меня Юрий. Ефрейтор толкает меня в бок, и я, подстегнув коня, догоняю сани, в которых едут их благородие.

— Разведай вон ту рощицу, Антипкин, не затаились ли там беглецы.

Я понимаю, что поручик дает мне возможность на несколько минут уединиться. Ведь я с утра в окружении его солдат.

Скачу в рощицу. За плечами у меня ружье. К седлу приторочена солдатская сумка.

Нынче, кажется, одна только зима щадит меня. В пору крещенских морозов довольно тепло и даже порой легкий снежок.

Впереди белое-белое поле. Никогда не видела сверкающего на морозном солнце столь девственной белизны снега. А у нас в городе, да и в окрестностях, угольная пыль да плавильный сок и вообще отучили от белизны…

— Подыми!

Пожилой ефрейтор с раздвоенной заячьей губой сует мне в рот недокуренную самокрутку.

— Не курю, — отказываюсь я.

— Чудной ты, — рассудительно замечает ефрейтор. — Вроде бы не русский али чухна какая.

Это второй день нашего путешествия. А впереди еще дня два-три.

Мы сидим на привале вокруг потрескивающего, стреляющего искрами костра.

— Отчего чухна? — спрашиваю я.

— Да не чухна, а кержак, наверно, дониконовец? — вмешивается другой солдат, малорослый, но ладный, подходчивый, с поблескивающими, как черные угольки, глазами. — У нас один такой служил, так из своей посудины ел, а воду по первости из прорубей черпал. И табак — ни-ни. А после обвык. Вот и ты обвыкнешь, — хлопает он меня по плечу.

Я не отвечаю. Предпочтительно молчу, не то еще вылетит какое слово, непривычное солдатскому уху.

К чести Григория Львовича, в нем живут и деликатность, и отзывчивость. Откровенно сказать, когда я вспоминала, как бесцеремонно этот светский кавалер добивался моей благосклонности, у меня возникали неприятные опасения. Но сейчас во всех поступках, больших и малых, граф оказывает рыцарскую предупредительность. У него появились даже совсем ему несвойственные застенчивость и виноватость. Он порой посматривает на меня так, будто отчасти повинен в моих злоключениях.

В селах нередко поручик зовет меня к себе, предварительно отослав с каким-нибудь поручением денщика.

— Антипкин, зайди!