Голубая ода №7

Он перестал различать утро и ночь, перестал откликаться на имя, данное ему при рождении, его сны пересекались с явью и он не мог вспомнить, чем был его вчерашний день: восхитительным бодрящим променадом по Английской набережной в Ницце, увлажнённым росой и морскими солёными брызгами? Ленивой поездкой в чёрном экипаже под баденскими липами? Полуденной прогулкой по периметру древней крепостной стены длиною в тысяча восемьсот пятьдесят два метра Les remparts в уютном бретонском городке Сен-Мало?

А может простой сельской дорогой в сторону Мезеглиз с его сиренью, боярышником, васильками, маком, яблонями, рекой, где было полно головастиков, с кувшинками и лютиками?

Всё это навсегда сложило для него представление, где ему хотелось бы жить.

Баден был в его понимании и парком и садом, и не столько садом, в том понимании, к которому мы привыкли, а неким обобщённым, архитипическим образом «потерянного рая», кусочком заповедной «земли обетованной».

Был ли этот город на семи живописных холмах в действительности или он лишь приснился ему?

И эти узкие улочки, и таинственные переулки, ведущие если не в прошлое, то очевидно, к чему-то чудесному и неожиданному.

И эти петушки, и золотые флюгеры на острых шпилях церквей и храмов; красный булыжник старой рыночной площади, и аромат цветущей глицинии во дворе бывшего иезуитского аббатства.

И горячий пар артезианских источников, поднимающийся у подножья Флорентийской горы.

И все эти медленно бредущие по тропинкам и аллеям усталые тени, толи наших современников, толи тени давно умерших и безнадёжно застрявших в этих живописных ландшафтах, столь похожих на обетованный парадиз.

Баден-Баден – это мифический зачарованный парк, это не только Лихтентальская аллея и Монастырский луг, рядом с древним аббатством, это тот сад, который мы все знали и все утратили, потому что существовал он лишь в нашей юности и в нашем воображении.

Он провалился в сон, а может, наоборот, проснулся, и увидел, как издали, на расстоянии десяти миль, подъезжая к Комбре, он смотрел из окна вагона и ему казалось, будто город состоит только из церкви, которая вобрала его в себя, которая говорит о нём и от его имени далям, а вблизи – будто Комбре, как пастух овец, собирает в поле, на ветру, вокруг своей длинной тёмной мантии, лепящиеся один к другому дома с серыми шерстистыми спинами, обнесенные полуобвалившейся средневековой стеной, и её безупречная линия круга придавала сходство Комбре с городком на примитивном рисунке какого-нибудь школяра.

Обретённое время

В ночь на восемнадцатое ноября тысяча девятьсот двадцать второго года над Баден-Баденом шёл тихий снег.

Пушистые хлопья, словно невесомый тополиный пух или выпавшие перья из ангельских крыл, лениво кружились над уснувшим, будто бы вымершим, городом.

Он глубоко вздохнул во сне и его взору предстала знакомая до боли картина:

Солнце большим апельсиновым шаром садилось на фоне меркнущих на горизонте серо-голубых гор над бескрайним кукурузным полем.

Вечерело.

Пожилая крестьянская чета замерла в прострации под мелодичные звуки «Анжелюса», доносившиеся с соседней колокольни старого аббатства.

Интересно, чьими глазами смотрел он на этот пасторальный пейзаж, мгновенно, до боли напомнивший ему толи одну из картин Милле в парижском музее Орсе, то ли расписной потолок в одном из заброшенных вокзалов Перпиньяна, созданный неизвестным каталонским художником.

Камень, лист, не найденная дверь; о камне, о листе, о двери…

Вереница непонятных образов потянулась перед ним, как яркие, цветные картинки в забытом детском калейдоскопе.

И эта унылая мелодия, что насвистывает ветер в кронах столетних лип, словно безутешные вдовы стоявших вдоль дороги к монастырю.

Мелодия, похожая на звук лесного рожка в сумрачной чаще, где сделали ночной привал бравые бранденбургские или гессенские гренадёры на своём крестном пути к чистилищу Бельфора и Меца, во время такой далёкой франко-прусской войны.

Сказки вальпургиевой ночи, бравурная венгерская мелодия, незаметно переходящая в одну из симфоний Брамса, недопитый бокал рейнского рислинга, пожелтевшая от времени литография Ханса Бальдунга Грина, засохшая роза на скамье в парке Гённера, привкус дождя на губах… причудливые образы роились словно пчёлы в его голове и всему причиной была эта странная мелодия, создаваемая ветром и листвой деревьев.

Глядя на монастырский луг, он вспомнил о каком-то другом тихом вечере, о поле, дышащем солнечным теплом, о перегное, о листве. О двух мертвецах в ветхих одеждах, застывших словно мраморные статуи под хрустальный перезвон колоколов старинного аббатства.

Об аромате плодородной земли, кишащей червями и удобренной человеческой плотью, вскружившей ветреную голову заезжему художнику, наряду с бокалом местного вина и криками петухов на рассвете.

И снова, о камне, о листе, о ненайденной двери… о тех словах, что он так и не сказал тем, кто в них уже не нуждается, как не нуждается больше и в его внимании.

Чтобы завершить картину, надо бы еще сказать о его желании оставаться молодым.