Голубиные перья. Рассказы

После обеда импульс, вызванный сновидением, начал понемногу ослабевать. Теперь, когда он не спускал с нее глаз, он заметил, что при переходе из класса мисс Фритц в класс мисс Бробст Джоун вовсе не была одна, а шла, болтая с подружками. У Чарли заныло под ложечкой. Да и в классе, оказывается, она со всеми перешептывается! Так что, когда он увидел Джоун сквозь темное стекло галантерейной лавки, где он ее поджидал, в сопровождении всей компании, причем она и Стюарт Моррисон, закинув головы и оскалив зубы, визжали изо всех сил, а Стюарт при этом, очевидно, что-то изображал, меж тем как этот идиот Эберли плелся за ними, как толстый собачий хвост, — когда Чарли увидел все это, он испытал не столько изумление, сколько стыд — жгучий, невыносимый стыд, такой стыд, что, казалось, он даже собственным родителям не посмеет отныне показаться на глаза. Чарли смотрел им вслед, покуда они не скрылись за изгородью; чувство облегчения в эту минуту пока еще занимало микроскопическое место в его внезапно перевернувшемся сознании. До него вдруг дошло, что то, что он принимал за жестокость, было любовью, что ее полюбили с первого дня и что самые большие тупицы догадались об этом за много недель до него. Она была королевой класса, а что касается его, Чарли, она могла бы и вовсе не существовать: ему во всем этом не было ни малейшей доли.

НА ВЕРШИНЕ СЧАСТЬЯ

перевод А. Оганян

Нил Хави заехал за мной разодетый, как на праздник. Он остановил синий «крайслер» своего отца на грунтовой дороге подле нашего амбара, вылез из машины и стал — коричневый двубортный пиджак из габардина, руки в карманах, шевелюра уложена мокрой расческой, — щурясь снизу вверх на погнутый давнишним ураганом громоотвод.

Мы собрались в Чикаго, поэтому я надел поношенные штаны и вельветовую рубашку, из которой вырос. Но с Нилом я всегда чувствовал себя в своей тарелке, так что мой внешний вид меня не слишком беспокоил. Мы с родителями вышли из дому и пересекли лужайку, раскисшую после оттепели, которая случилась в самое Рождество; а бабушка, хоть дома я и поцеловал ее на прощание, вышла на крыльцо, согбенная и суровая, — на голове нимб из непослушных седых старушечьих волос, рука, искореженная артритом, тревожно подрагивает у груди. Смеркалось, и мой дед уже пошел спать.

— Никогда не доверяй тому, кто носит красные галстуки, а волосы зачесывает на прямой пробор, — напутствовал он меня напоследок.

Мы ждали Нила еще днем. Мне было считай уже двадцать, я учился на втором курсе колледжа и приехал домой на каникулы; той осенью на лекциях по искусству я познакомился с девушкой и влюбился. Она пригласила меня встретить Новый год с ее родителями и погостить несколько дней у нее дома. Она жила в Чикаго, как и Нил теперь, хотя мы с ним учились в одной школе, тут у нас. Его отец, по-моему, торговал сталью — здоровенный такой дядька, откроет, бывало, свой «дипломат» и скажет: «Нынче хорошо идут двутавровые балки», — отчего он все время был в разъездах, вот почему Нила лет с тринадцати определили жить к Ланкастерам, родителям его матери, миссис Хави. Они жили в Олинджере с тех самых пор, как тот стал частью большого города. Так что Джесси Ланкастер, который с присвистом дышал на нас, мальчишек, изрыгая из больной гортани чудовищные сальности про девушек, целыми днями напролет проходивших мимо его крыльца, был горожанином вдвойне. В конце концов отец Нила получил работу на постоянном месте, но оставил Нила у деда с бабкой, чтобы он спокойно окончил школу. На утро после выпуска Нил целый день крутил баранку, чтобы воссоединиться с родителями. Из Чикаго до нашей части Пенсильвании семнадцать часов езды. За минувшие год и восемь месяцев Нил частенько наведывался к нам на восток. Он обожал водить машину, а Олинджер был единственным местом, которое все-таки можно было назвать домом его детства. В Чикаго Нил работал в гараже, а тем временем министерство обороны выправляло ему зубы, чтобы затем забрать в армию. Шла война в Корее.[30] Короче, ему нужно было возвращаться, а мне — уезжать, так что все складывалось удачно.

— Ты чего это вырядился?! — сразу возмутился я.

— Нужно было кое с кем попрощаться.

Узел его галстука был ослаблен, а уголки губ испачканы помадой. Много лет спустя мама вспоминала, что в тот вечер от него так разило пивом — ей даже было боязно отпускать меня с ним. «Твой дед всегда считал его деда очень подозрительным типом», — сказала она тогда.

Отец с Нилом уложили мои чемоданы в багажник. В них была вся привезенная мной одежда, потому что мы с моей подругой собирались потом прямиком возвратиться в колледж на поезде, и, значит, я уезжал из дому до весны.

— Ну, ребята, до свидания, — сказала моя мама, — вы оба очень смелые парни.

Если говорить обо мне, она намекала не столько на опасности, которые подстерегают на дорогах, сколько на мою девушку.

— Да вы не беспокойтесь, миссис Нордхольм, — быстро ответил Нил. — Он рискует не больше, чем у себя в постельке. Уверяю вас, проспит до самой Индианы.