Голубка

— Да, у меня все в порядке.

Он сам бы хотел верить в то, что говорил.

За это время драматическое событие, происшедшее с Мухиным, не только не забылось, но повлекло ряд других событий, существенных в жизни Виктора.

Гибель Мухина сложным образом потрясла основание того неглубокого фундамента, который Виктор, как думалось ему, успел заложить.

Он чувствовал все растущее недовольство собой и своим двойственным положением в глазах многих, в том числе Жени и Чуркина. Черствость и бюрократизм, которые он не раз имел случай наблюдать в отношениях Лялина с людьми, больно задели его самого. Он вдруг понял, что забвение принципов простой человечности, замена этих принципов громкими, якобы правильными словами, пренебрежение жизнью людей могут привести к хаосу, к катастрофе.

Чуркин был единственный близкий ему человек, который понимал все это и пытался с этим бороться. Виктор не хотел или не умел по-настоящему работать в горкоме — в конце концов кого это волновало, кроме него самого! Но если он все же работал там, то он должен был, черт возьми, помогать по мере своих сил Чуркину, а не уходить от ответственности. Не чистоплюйствовать, как он делал до сих пор.

Теперь он был назначен в общественную комиссию от горкома по делу Мухина. Он ходил на допросы обвиняемых, видел убийцу своими глазами.

Одного из преступников спрашивали:

— Вы знали Геннадия Петровича раньше?

— Нет,— отвечал он.

— За что же вы в него стреляли?

— Не знаю. Просто так. Мы были выпивши.

Допрашиваемый был молод, лет двадцати, не больше. Наголо постриженный, постригли его, наверное, в тюрьме.

— Мы пошли на танцы,— говорил он.— А танцев не было.

— Где вы взяли двустволку с патронами?

— У товарища. Он сказал: «Пойдем салютовать». Залегли у дороги и стали стрелять.

— О чем вы думали тогда?

— Не знаю,— отвечал преступник.— Нам хотелось развлекаться.

— Ничего себе развлеклись! — сказал следователь. Виктор сидел рядом.— Но вы хоть помните, в кого вы стреляли?

— Кажется, в женщину. Потом он появился.

— Вы говорите про Геннадия Петровича Мухина?

— Я его не знаю, может, и он.

— За что же вы хотели его убить? Вы же его не знали?

— Мне крикнули «стреляй», и я выстрелил...

Решение у Виктора созрело как-то сразу.

Он шел к Чуркину и раздумывал о том парне. Учился этот парень в школе, воспитывался в нормальной семье, на производстве замечаний не имел, нормы выполнял, здесь все было в порядке. Но ведь никто не знал до сих пор, как он жил на строительстве, чем занимался обычно после смены. Никто этим не интересовался. Вот и получилось: «Мне крикнули «стреляй», и я выстрелил».

Чуркина Виктор встретил около его дома. Был он в высоких сапогах, в странной кепке с большим козырьком. Эта кепка делала его неузнаваемым. Он мог сойти за какого-нибудь работягу, если бы не удочка и ведерко, которые он держал в руках.

— Так ты считаешь, что этот вопрос необходимо немедленно поднять в газете? Привлечь общественность, так сказать?

— Надо же ударить наотмашь по нашим безобразиям, кто-то же в них виноват! — почти закричал Виктор, сердясь отчего-то на Чуркина.

— Надо, конечно,— отвечал тот.

— Тогда я не понимаю, почему вы так спокойно об этом говорите!

— Да нет, я не спокойно,— отвечал, усмехаясь, Чуркин. — Я просто удивляюсь: какая блоха тебя-то укусила? Ты до сих пор не очень-то горел на работе.

— Я разозлился,— сказал Виктор.

— Вот оно что!

Мимо какой-то рабочий провез коляску с двумя малышами. Он поздоровался с Чуркиным, а тот заглянул в коляску и спросил: «Как твои космонавтики растут? А мы скоро детский сад открывать будем. На двести таких вот. Не зевай».

Человек ушел, а Чуркин сказал:

— Двойня родилась, мы в Иркутск телеграмму посылали, искали двухместную коляску. А ведь всего два года назад этот счастливый папаша вышел из заключения, пришел ко мне в цех. «Гражданин начальник, я хочу у вас работать. Только работу хочу выбрать по вкусу».— «Выбирай»,— говорю. Походил он, посмотрел, просит: «Буду сварщиком, они работают лежа!» А у нас тогда заваривали конструкцию, приходилось действительно лежа все делать. Это очень тяжело.

Чуркин постучал удочкой о сапог, о чем-то раздумывая.

— Ну что ж, запиши все, что хотел, я тебе помогу. До свидания, тезка.

С Усольцевым разговор происходил в горкоме комсомола.

Чуркин сидел за столом, Усольцев в кресле, положив ногу на ногу, Виктор против Усольцева на стуле.

— Вы ведь знакомы? — спросил Чуркин и оперся локтями о стол, наклоняясь к ним обоим.— Смирнов состоит у нас в комиссии по делу об убийстве Мухина. Он присутствовал на следствии, кое-что записал, обобщил. Прочти!

Чуркин протянул Усольцеву отпечатанные странички.

Читал Усольцев быстро, даже слишком, можно было заподозрить, что он только пробегает глазами текст, не вдаваясь в существо вопроса. Так думал Виктор, глядя вроде бы в сторону, но замечая все. Как быстро Усольцев перебирает листочки и какое холодное выражение у него на лице, уже обрюзгшем, с длинным носом и широко расставленными глазами. Так что, если смотреть ему в лицо, видишь каждый глаз по отдельности.