Голубое и розовое

Шапиро (продолжает рассказ). Я вхожу в генеральскую квартиру — и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить… А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! «Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!» И сам генерал Сергиевский — генерал от инфантерии! — держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело… Верно, барышня?

Женя. Ну, а дальше что?

Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь — вот здесь я сидел — и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: «Мама, папа».

Женя (в волнении). А вы этого не могли?

Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда…

Куксес (снова врываясь в рассказ). Но он все-таки починил эту куклу, чтоб она сгорела! И генерал Сергиевский сказал ему: «Проси чего хочешь — я все сделаю!»

Шапиро. Да. И вот как Блюма попала к вам в гимназию!.. Так вы понимаете, барышня, что было бы, если бы ее оттудова исключили?

Снова дребезжит звонок над дверью. С улицы входит Янка. Ему лет шестнадцать. У него веселое, открытое белорусское лицо — синие глаза словно заблудились в копне волос, светлых, как спелый овес. В этих глазах — часто смешинка, на губах — часто улыбка, беззлобная, подкупающая.

(Бросаясь к нему.) Янка!

Янка. Вечер добрый, дзядзечку…

Шапиро (волнуясь). Янка… А где Ионя?

Янка. Вы, дзядзечку, не хвилюйтеся… Ионька зараз прийде… Ось побачите сами, прийде!

Шапиро. А где вы с ним пропадали целый день?

Янка (с гордостью). Так у нас же ж забастовка, дзядзечку! Днем бросили работу, пойшли по другим фабрикам: товарыщей с работы снимать! Во дворе конфетной фабрики Кушнарева митинг собрался — у-у-у-у-у! Людей было богато! Речи говорили, и товарищ с Петербургу речь говорил… Кабы вы, дзядзечку, слыхали, что ён говорил, той товарищ с Петербургу, — фа! (Даже зажмурился от восторга.)

Куксес. И полиция не мешала?

Янка. А ну як же ж! И полиция и казаки — усе понабегли. И конных богато было! Як наехали яны на нас, як ощерились, бачим, над нами конячьи морды — ух! А мы с Ионькой того товарища с Петербургу через дыру в заборе вывели — и не заарештовала его полиция! Ось як! (Радостно смеется.)

Шапиро. Янка, а где же все-таки Ионя?

Янка. Ен того товарища с Петербургу сюда ведёть, до вас. Сховать его надо…

С улицы входит Ионя, юноша одних лет с Янкой. Темные глаза, такие же как у Блюмы, до краев налиты пережитыми за этот день болью и гневом. Козырек его фуражки наполовину оторван и так же, как и сама фуражка, расколот пополам, словно разрезан ножом.

Шапиро. Ионя… Ох, Ионя, как хорошо, что ты пришел!..

Ионя молча идет в угол, наливает себе воды, жадно пьет.

Янка (отнимая у него кружку). Не пей, Ионька, одним замахом — застудишься…

Шапиро (вдруг заметив). Ионя, а фуражка? Что это с твоей фуражкой?

Ионя (негромко). Казак…

Шапиро. Что — казак?

Ионя. Нагайкой…

Шапиро (схватив его за руку).

Тебя били?

Ионя. Что — меня!.. Что — фуражку!.. Они людей конями топтали! Они женщин хлестали нагайками! (На миг приникает головой к плечу отца, — становится видно, что он, как и Янка, еще совсем мальчишка.)

Янка (хлопая его по плечу). Ну, Ионька, не бабься!..

Шапиро (гладя Ионю по волосам). Сын мой, сын… Тебя бьют — тебе больно. Других бьют — тебе еще больнее… Куксес, вы не знаете, откуда у меня взялся барин с такой нежной кожей?

Ионя (овладев собой). Но это им так не пройдет! Это я тебе говорю, папа, и вам, Куксес: это им так не пройдет! Завтра будет такая демонстрация, что даже они поймут: конец им, проклятым!

Куксес. Знаете что? Надо запереть входную дверь. Десятый час — больше ждать некого! (Двинулся к двери.)

Ионя. Нет, подождите! Сейчас придет еще один человек, тогда и запрем.

Шапиро. Кто придет?