Голубой цветок

Когда рояль наконец-то упокоился в салоне, выпростанный из-под мешковины и соломы, стало видно какая это красота — редкая в суровой обстановке Харденбергов. С роялем этим, правда, пришлось-таки заранее намаяться: фрайхерр, давно обрекший на замену клавесин, никак не мог решить по части самого рояля, то ли от Готтлиба Зильбермана его выписывать, то ли от Андреаса Штайна[58]. «Инструменты Зильбермановы звучней, — наставлял его в письме брат Вильгельм, — но туше у них тяжеле, чем у Штайновых. Зато за Штайновыми, поди, надобно в Вену спосылать».

— Вильгельм будет меня учить, — бушевал фрайхерр, — да он одну ноту от другой не отличит. Лошади на конюшне у него, и те вернее подпоют мелодии, чем их хозяин.

И — продолжал выслушивать и отвергать советы.

— Французские мастера всех лучше, — уверял старый Хойн. — Сбежав от неприятностей в Париже, все они подались в Лондон и поселились в Британском музее. Там про них и разузнаете.

Спросили бы у фрайфрау, она бы сказала, что рояля вообще она не любит, что звук его считает скучным в сравненье с искристым звоном клавесина, всегда ей певшим о девичьей поре. Клавесин, ныне выселяемый из дому, был тот самый, который она перевезла с собою в Обервидерштедт сразу после свадьбы. Он был французский, под крышкою картинка: руины храма в лунном свете. Но от беспощадной здешней сырости, — Саале сама, в любой сезон, тайком, тишком, капризно выбирает время, когда разлиться, выйти из берегов, — он весь заплесневел. Картинка замутилась, клавиши стали похожи на старческий, щербатый рот. Что ни вечер, приходилось клавесин настраивать, а поутру все шло насмарку. И кто-то, кажется, от него поотвинтил отдельные детали.

— Конечно, всё свалят на меня, — говорил Бернард.

Карл в самом деле возмущался, что стоит ему уехать в полк, Ангелу разрешают творить Pfuscherei[59] на клавесине.

— Все равно ты не можешь играть так, как Антон, — возражал Бернард. — И все равно всё это пустят на дрова.

В конце концов фрайхерр приобрел инструмент у Иоханнеса Цумпе, одного из Зильбермановых учеников — прочитал о нем в «Zeitung». Без братниных советов обошелся, и на том спасибо.

Призвали Антона. Антон, только тем, считалось, и озабоченный, чтобы подражать Карлу, оказался вдруг незаменимым, главным. Играть умели все в семействе — Эразм мог что угодно подобрать по слуху, очень музыкальна была Сидония, но никто не умел играть так, как Антон.

У рояля Цумпе была третья педаль[60], она позволяла длить звук нижних трех октав, на самые же верхи, как и на все остальные ноты, воздействовали правая и левая педали, каждая по-своему. Антон, отринув всякую помощь, засел один в салоне. Хоть при покупке дома в требования фрайхерра такое не входило, салон у Харденбергов изначально был построен как музыкальная комната, где легкий воздух преданно приподнимает ноту и нехотя роняет, нежно обласкав.

Фрайхерр велел жене позвать достойных гостей из Вайсенфельса и округи на soir'ee[61].

— Он слишком добрый, Сидония, не успокоится, покуда с другими не разделит радость от прекрасной новой музыки.

Харденберг, так мало выезжая, кроме как на общие молитвы гернгуттеров, да по соляным делам, совсем упустил из виду, что рояли в Вайсенфельсе — давно не новость. У главного судьи фон Ладенау был даже Бродвуд[62]

, присланный из Англии по особому заказу.

— Сердечную радость батюшки по случаю помолвки Фрица — вот что мы все разделяем, — сказала Сидония.

— Да-да, душенька.

— Гости из Грюнингена, а мы даже не знаем, сколько их объявится, не могут, конечно, воротиться в тот же вечер. Они, понятно, здесь переночуют все, и вам придется поразмыслить насчет комнат.

— Как, кстати, мы урыльников-то прикупили!

В Вайсенфельсе не то чтоб жадно ждали приглашений Харденбергов, но были они так редки (что не приписывалось скаредности, нет, все знали о щедрых благостынях Харденбергов) и так церемонно-сухи — не праздники, отсчет медлительного срока, как поступь смертности самой. Большинство гостей — городские чины, между собой знакомы. Но кто знает этих Рокентинов? Разве Юсты. А Юстам добираться дольше всех, хоть сами-то они у старого Хойна переночуют, он приходится дядюшкой Рахели.

Лука стоял в дверях, Готфрид распоряжался в Vorzimmer[63], ведущей в большую нижнюю приемную. После недавнего путешествия с фрайхерром в Нойдитендорф в нем проступила мягкая, почти ласковая властность, какой прежде за ним не замечалось. Эразм допускал, что Готфрид попивает.

— Скажешь тоже, — возмутилась Сидония. — Ты слишком долго не был дома.

Зеваки, кто парами, кто по трое, кто вчетвером, а кто поврозь, слонялись по Клостергассе, чтоб поглазеть на прибывающих гостей, особенно на знать, какую здесь не часто встретишь. Старого графа Юлиуса фон Швайница унд Крайна доставило торжественное, как катафалк, ландо.

— Отведи меня, любезный, где потише.

Готфрид подставил ему плечо, отвел в кабинет.