Голубой велосипед

"В этот час все французы понимают, что обычные формы власти неэффективны. Столкнувшись со смятением во французских душах, столкнувшись с распадом правительства, попавшего в услужение к врагу, столкнувшись и с возможностью использовать наши установления, я, генерал де Голль, французский солдат и военачальник, сознаю, что говорю от имени Франции.

От имени Франции я решительно заявляю нижеследующее: единственным долгом каждого француза, способного носить оружие, является продолжение сопротивления. Было бы преступлением перед Отечеством складывать оружие, покидать военную позицию, соглашаться с передачей под контроль врага какого-либо клочка французской земли.

В этот час обращаюсь, прежде всего, к Французской Северной Африке, к нетронутой Северной Африке.

Итальянское перемирие – всего лишь грубая ловушка. Долг всех тех, кто хранит понятие чести в Африке Клозеля, Бюжо, Ногеса, отвергать выполнение вражеских условий. Недопустимо, чтобы паника Бордо смогла пересечь море. Солдаты Франции, где бы вы ни были, поднимайтесь!"

Ночью Франсуа Тавернье покинул городок.

16

После известия о подписании перемирия вечером 24 июня 1940 года Камилла и Леа бросились друг другу в объятия. Обе, прежде всего, подумали об одном: раз война окончена, Лоран вскоре вернется. Потом их охватили сомнения, страх, стыд. По правде говоря, испытывала стыд главным образом Камилла. Леа видела в перемирии всего лишь возвращение к нормальному существованию. Жажда жизни заставляла ее закрывать глаза на обстановку, дарящую вокруг. Война окончена, и точка! Все пойдет по-прежнему. По-прежнему? Она прекрасно знала, что обманывает себя, что больше никогда не будет так, как было раньше. Ведь не забыть ужасную и бессмысленную гибель людей, того человека, которого она убила. При одном воспоминании о нем она с криком ужаса просыпалась среди ночи. Чтобы ее успокоить, требовалась вся материнская нежность Камиллы, которая, сама того не ведая, произносила те же самые слова, что и Изабелла Дельмас:

– Ничего, ничего, моя любовь. Я с тобой, не бойся. Все позади, спи.

Леа снова засыпала, прижимаясь к Камилле и шепча:

– Мамочка.

Нет, ничто не будет таким же, каким было раньше. В том кошмаре она превратилась в женщину. Этого так просто она себе простить не могла. После 19 июня ей не удавалось дозвониться до Монтийяка. Наконец 30 июня она услышала голос отца. То ли из-за расстояния, то ли из-за помех на линии, но ей показалось, что голос Пьера Дельмаса стал старческим, глухим, неровным. Он без конца повторял:

– Все хорошо, все хорошо…

Когда же Леа попросила подозвать мать, на другом конце провода повисло длительное молчание.

– Алло… алло… не прерывайте…

– Алло… Леа?

– Руфь, как я рада тебя слышать. Как ты поживаешь? Передай трубку маме, боюсь, как бы нас не прервали. Алло… Ты меня слышишь?

– Да.

– Позови же маму.

– Твоей мамы нет дома. Она в Бордо.

– Ох, как жаль! Мне так хотелось бы услышать ее голос, это бы меня так приободрило. Обними се за меня покрепче. И не забудь сказать, что я все время о ней думаю. В течение недели позвоню снова… Алло… алло… Черт, прервали!

Кладя трубку на рычаги аппарата, Леа ощутила приступ такой тревоги, что пот выступил у нее на висках и на лбу. Даже ранка над бровью стала чесаться.

– Мне нужно вернуться домой, – пробормотала она, вставая с кресла в кабинете доктора Рулана.

Врач как раз вошел.

– Вам удалось поговорить с домом?

– Да, спасибо. Когда Камилла сможет ехать?

– Не раньше родов. Сейчас это было бы слишком опасно.

– Мне надо возвращаться. Это очень важно.

– Определенно, здоровье вашей подруги и ее ребенка важнее.

– Да что вы знаете! Я уверена, что нужна там. Мне необходимо уехать.

– Кто-то болен?

– Мне ничего об этом неизвестно, но чувствую, что мне следовало бы находиться там. Я это ощущаю, слышите?

– Успокойтесь, прекрасно слышу. Вы же сами понимаете, что ехать не можете.

– Доктор, вы же здесь. Есть еще и мадам Трийо. К тому же раз вы разрешили Камилле вставать, значит, она чувствует себя лучше.