Голубые эшелоны

Барыня быстро опустила бумажку за корсаж и вызывающе посмотрела на Александра. Филатов стоял бледный, видимо, боясь, что станет известно содержание записки. В толпе, как ветер прошелестели слова: «В пазуху спрятала». Александр покраснел, как мак.

— Вы не хотите отдать записку? — спросил он, еще сильнее покраснев и не решаясь заглянуть туда, где исчезла записка.

Барыня молча, с крепко сжатыми губами, отрицательно покачала головой.

— Доставай, доставай, — зашумели в толпе.

— А то я полезу. Дело общественное, а баба не в обиде будет на молодого, да еще и чернявого!

В записке, которую пришлось взять у барыни силой, Филатов советовал тестю вызвать из Митякинской станицы казаков, «ибо крестьян можно умиротворить только оружием».

— Вот такое ваше дворянское слово! — покачал головой Григорий. — Сказано, что потайная собака — что пан: коли не укусит, так залает. Ну, как общество думает, что с ним делать?

— Пусть дает подписку!

Филатов даже позеленел от злости, но все же дал письменное обязательство, что больше никогда не будет служить земским начальником. Но перед тем как отпустить его домой, к Ильенкову послали делегацию для переговоров.

Ильенков, словно выброшенный на берег сом, задыхался на веранде от астмы и злобы: мужики, которые прежде не смели пискнуть, позволяют себе не только митинговать, но и оскорблять его самого, зятя и даже дочь! Вместо записки жена Филатова передала ее содержание на словах и еще добавила: «Надо сейчас же послать, пусть дадут полсотни казаков!».

Местный кулак Моргун, который пришел тайком и теперь стоял возле дверей, утвердительно кивал головой:

— Как же, разумеется!

— Сотню, две! — кричал Ильенков. — Чтобы село под метлу вымести. Я их перевешаю, я их… — Приступ астмы перехватил ему горло. Дочка подала стакан воды. Он застучал об него зубами. — Завтра тут снова будет тихо, как на кладбище. Кто там? — Ильенков схватил в обе руки по револьверу.

Моргун, узнав прибывших, боязливо ступил за дверь.

— Это только делегация, — сказал, стоя на ступеньках, Александр и насмешливо улыбнулся, заметив перекошенное от страха лицо помещика. — Оружие и у нас есть, барин!

В кармане у Александра был револьвер, а через плечо висела шашка пристава.

Ильенков плаксивым голосом начал:

— А, с тобой ораторы? Не буду разговаривать: они не крестьяне.

— Да, только скот у вас пасли, — сказал Иван Пархоменко.

— Вы тоже, кажется, только сегодня стали крестьянином. Много накосили? Не буду с вами разговаривать!

— Не хотите? — спросил Александр, пощипывая усики. — Сожалеем, что пришли. Мы от общества посланы.

Ильенков вскипел и схватился за грудь.

— Вот до чего вы своего пана довели. С тобой я еще могу разговаривать, тебя я помню, ты, кажется, пастухом был у меня.

— А теперь я не хочу с тобой разговаривать. Точка. Так и доложим собранию.

Под Ильенковым жалобно заскрипел стул, однако делегация, не оглядываясь, пошла обратно. По двору с дробовиком за плечами ходил Савка, сухой и злой одноглазый казак, который за рюмку водки мог продать кого угодно. Он и сейчас был пьян, но, не выдержав взгляда Александра, съежился и чертыхнулся.

Крестьяне понимали, на что надеялся и чем себя тешил Ильенков. Они с тревогой поглядывали на улицу, спускавшуюся к Донцу. Еще больше волновался Александр. Нужно было выбить у Ильенкова и эту надежду, тогда он не выдержит. Площадь, как и в первый день, все еще чернела от толпы, а дело не подвигалось. И Александр теперь не отрывал глаз от реки, которая серебряной чешуей поблескивала на солнце.

С полсотни казаков переправились на лодках через Донец. Но только они вошли в село, как неожиданно со всех сторон их окружили крестьяне с кольями и вилами. Казаки привыкли полагаться на острые сабли, а еще больше на быстрые ноги лошадей, тогда они могли бы нагнать страху своим диким гиканьем и свистом, а сейчас они плелись пешком и за плечами были только дробовики. Кто-то несмело попробовал защищаться, но Федька Кривосын, с револьвером в руке, закричал:

— Будете нахальничать — сироты по вас будут плакать. Берите у них ружья.

Обескураженных и перепуганных казаков привели на сходку. Их встретили таким градом ругани, что казаки не смели и глаз поднять.

— Продажные вы души, — сказал Александр, — зачем вас принесло? Мы ссоримся с помещиком, с капиталистом, а вы чего вмешиваетесь?

— Разве ж мы знали? — проговорил чуть ли не сквозь слезы самый молодой казак.

— Вам пан — брат, или сват, или за свой стол посадит?

— Вот крест святой, не пошли бы, кабы знали, зачем, — перекрестился старый казак.

— Или не хотите, чтобы вам красного петуха подпустили?

Теперь уже начала клясться вся полсотня казаков, что больше никогда не будут заступаться за пана.