Гора Аналог

Пьер Соголь в очередной раз подал нам пример – сам не зная об этом и уж еще меньше думая о том, что становится поэтом. Как-то вечером, когда мы держали на пляже совет с нашим главным носильщиком и нашим погонщиком ослов, он сказал нам:

– Я довел вас до этого места и был у вас за главного. Здесь я слагаю с себя корону, снимаю капитанскую фуражку с галунами, которая была для меня терновым венцом, сколько я себя помню. Из незамутненных глубин моей памяти восстает, пробуждается маленький ребенок, заставляющий рыдать маску старца. Маленький ребенок, который ищет отца и мать, который вместе с вами ищет помощи и защиты – защиты от своих удовольствий и своих грез, помощи, чтобы стать тем, кто он есть, когда никому не подражает.

Произнося все это, Пьер концом палки рылся в песке. Вдруг он куда-то уставился, нагнулся и что-то поднял – что-то, блестевшее, как капелька росы. Это был перадам, совсем крохотный перадам, но его первый и наш первый перадам.

Главный носильщик и погонщик ослов побледнели и широко раскрыли глаза. Оба были старики, некогда пробовавшие одолеть восхождение, оставившие свои попытки и отчаявшиеся из-за все той же денежной проблемы.

– Никогда, – сказал носильщик, – никогда на памяти человеческой здесь, внизу, их никто не находил! Прямо на пляже! Быть может, это уникальный случай. Возможно ли, чтобы таким образом нам была дана новая надежда? Снова отправиться в путь?

Надежда, которая, как он считал, давно умерла, снова светилась в его сердце. Придет пора, и этот человек вновь отправится в путь. У погонщика ослов глаза тоже заблестели, но сверкали они алчностью.

– Случай, – сказал он, – чистая случайность! Я на это больше не попадусь!

– Надо будет, – сказала Джудит, – сшить маленькие, но очень прочные мешочки, мы будем носить их на шее и складывать туда перадамы, которые найдем.

Предусмотрительность и в самом деле необходимая. Дождь кончился еще накануне, солнце подсушивало дороги, завтра на рассвете надо было выходить. Перед сном каждый смастерил себе аккуратный мешочек для грядущих перадамов.

Глава пятая

ГУСТАЯ ночная тьма еще облепляла нас внизу, у подножия елей, а высокие вершины их уже вписывали свой красивый узор в перламутровое небо; чуть позже низко, среди стволов, загорелись красноватые пятнышки, и многим из нас открылся в небе вымытый голубой цвет глаз наших бабушек. Понемногу из черноты выплывала вся гамма зеленых цветов, и время от времени свежий аромат бука затмевал запах смолы и усиливал грибные запахи. Птички вели свои несерьезные утренние разговоры: то верещали как трещотки, то звенели серебром, то журчали как роднички, то в их пении звучал голос флейты. Мы шли молча. Караван наш был длинный: десять ослов, три погонщика и пятнадцать носильщиков. Каждый из нас нес себе пропитание на день и свои вещи. У некоторых была своя тяжелая ноша и на сердце, и на уме. Мы быстро наловчились ходить, как ходят горцы, и усвоили изнурительную тактику, которая необходима с первых шагов, если хочешь идти долго и не уставать. На ходу я перебирал в памяти события, приведшие меня сюда, – начиная со статьи, которая появилась в журнале «Ископаемые», и первой своей встречи с Соголем. По счастью, ослы были приучены идти не слишком быстро; они напоминали мне тех, что я видел в Бигорре, и я без устали смотрел на плавную игру их мускулов, никогда не перенапрягавшихся зазря. Я думал о тех четырех, струсивших, которые прислали нам свои извинения. Как далеко от нас они были, Жюли Бонасс, Эмиль Горж, Чикориа и этот славный Альфонс Камар со своими дорожными песнями! Это был уже другой мир. Вспомнив их, я сам с собой наедине расхохотался. Можно подумать, что в горах кто-нибудь поет на ходу! Да, иногда поет, после того как несколько часов карабкается по осыпям или дерну, поет сам про себя, крепко сжав зубы. Я, например, пою:

«тяк! тяк! тяк! тяк!» – один «тяк» на шаг; по снегу в полдень это звучит так– «тяк! чи-чи-тяк!»

Или другая песня: «штум! ди-ди-штум!» – или:

«джи… пуфф! джи… пуфф!»