Горб Аполлона: Три повести

Выздоровление шло для моего возраста быстро, почти без помех. Шрамы на ногах отлично заживали. Навещали меня сёстры, всё слушали, мерили. Как только плохо дышу, так говорят: везите в госпиталь, и там прямо на кровати откачивали жидкость из лёгких иголками. Несколько раз ездили, пока сам мой главный врач не откачал. Он всё сделал окончательно, ему сестра помогала, до этого молодые парни студенты кое‑как возились, видно, халтурили, всё смеялись. Что и говорить, везде есть двоечники!

В период выздоровления у меня пробудилась первая американская зависть, смешно сказать, — крови захотелось! Чтобы поддержать организм, мне прописали два мешка свежей крови. Меня положили на кровать, подвесили мешок с кровью, вставили в руку трубку и стали накачивать. У меня сразу начала рука дрожать, потом я вся стала колотиться и не могу успокоиться. От новой крови я сначала замёрзла, а потом стало жарко, как в лихорадке, то жар, то озноб, попеременно. Рядом на койке лежит бабка, ну лет сто, не меньше, ей хоть бы что, лежит себе розовеет, наливается, а у меня плохая реакция. Мне дали только один мешок свежей крови, а соседке–бабке два. Она вся сделалась румяная, весёлая, её спина выпрямилась, морщины расправились, быстро встала и пошла веселиться. Со всеми шутит, смеётся, ходит, а я лежу, дрожу, нервничаю. Глаза закрываются от слабости. А так хочу тоже развеселиться! И так бабке завидую! А мне больше «веселья» вливать нельзя, и так мне обидно, что бабка два пакета крови получила, а я только один. Я всё хотела спросить своего врача назначить мне новое переливание. «Ну, и попроси», — говорит дочка. А я думаю, что это всё по блату, как‑то неудобно просить, если сам врач не предлагает. Внук говорит, что ему в детстве тоже было обидно, что он не мог съесть три куска торта на дне рождения, а только два, и утром чувствовал себя обиженным, что упустил наслаждение.

Всего и не вспомнить. За операцию мы ничего не заплатили, мне всё оформили бесплатно. Я удивилась, но мне дочь объяснила, что если человек попал в госпиталь в Америке, то ему всё сделают необходимое, а уж потом разбираются, может ли человек заплатить или нет. А у меня тогда не было даже номера, под которым тут все американцы ходят.

Нужно было оставаться тут в Америке после лечения. Нельзя же ехать в таком состоянии. Конечно, скучно тут. Целыми днями сижу одна, дети на работе, внучка в школе, Петя в университете. Как в клетке, хоть и красивой. Там вторая дочка, родные и друзья. А тут? Кроме семьи и кота — никого нет. Даже на улицах, как и говорила, никто не попадается. Безлюдье и тоска.

Но ничего не поделаешь нужно привыкать к одиночеству, к новой жизни, и нужно как‑то определить свой статус, получить документы на американское житьё. Я вроде как «невозвращенка». Как же получить законное существование? Дочь мудрила и прикидывала. Наняла адвоката, пришёл весёлый такой американец. Как только зять сказал, что адвокат 200 долларов в час получает, так я сразу распознала, отчего он такой развесёлый. Этот адвокат все дела имел с еврейскими эмигрантами, а я‑то как сойду за еврейку с такой фамилией? Волошина Дарья Васильевна. Адвокат сказал, что мне могут ничего не дать. У евреев есть свои готовые истории. Им ничего не нужно изобретать, всё и так известно. Мне же может помочь только закон об американской гуманности: если тебе 75 лет, то тебя никуда уже не выгонят… мне же до гуманности четырёх лет не хватало.

Думала дочь и придумала, что у меня второй зять мусульманин, его мать была татарка, то есть чеченец, басурманин, и что… «мама, мы разыграем чеченскую карту. Тебя, мама, выдадим за страдания мусульман».

Дочь объяснила, что выгодно для меня говорить, вспоминала вещи, о которых я забыла и думать: как не приняли в консерваторию, как у мужа были неприятности после того, как он водил по школам английскую делегацию.

И вот пришли на экзамен… в государственный небоскрёб. Всё кругом официальное, а дочь как переводчик со мной. Вошли в кабинет, представительный такой мужчина сидит за столом. Сверяет бумаги. Государственный человек. Наш приход сразу заметил, сказал приветствие. Сначала спросил имя, сколько лет, а потом поинтересовался: как мы жили в России‑то?

— Очень хорошо жили, весело, приятно, все вместе ели, пили, — отвечаю. Я была всем довольна, на всё согласна и ко всему привыкла. Иное было время.

Дочь переводит. Я гляжу в окно, за стёклами дождь пошёл, так и шпарит по окнам. Обмывает небоскрёб.

— Вас никто не преследовал? — спрашивает экзаменатор.

— Нет, говорю, никто не преследовал. А про себя думаю: что я, преступница какая, воровка? В нашем роду все честно работали и никого не было, чтоб в тюрьме сидел и чтоб преследовали.

Дочь говорит что‑то по–английски, я смотрю на неё, она как‑то раскраснелась.

— У вас один зять еврей, а другой мусульманин?

— Да.

— У вас были неприятности из‑за этого? Вас как‑нибудь дразнили? Или называли?

— Никто нас не дразнил, называли нас «интернациональная семья», и мы дружно жили со своими соседями и окружающими.