Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Она старается, чтобы в эпосе место родоначальника сохранилось за Коржиковым: он первым в конторе сделал что-то работающее. Но, чтобы прикрыться от начальства, для того и посаженного, чтобы мешать, ей приходилось самой вступать в позорную драку за должности. Пришлось именно ей, потому что Коржиков более всего был озабочен тем, чтобы кто-нибудь не подумал, что есть на свете такая дерзость, которую он не решился бы высказать начальству в глаза (кажется, нынче он и по отношению к ней испытывает это классовое чувство). А она, общаясь с кем угодно, пока видела перед собой человеческое лицо, глаза, улыбку, непременно забывала на это время, что перед ней человечишка довольно мелкий, способный на пакость, - эта забывчивость и помогала ей выжить в контактах с руководством.

Интересно, что о тех, кто не удержался в коллективе - по безалаберности ли, по принципиальности, по лени, по сволочизму ли, - о них, словно сговорившись, никто никогда не вспоминает. Это тоже зачем-то нужно?

Ее вернуло в мир некое странное жужжание - Возильщикова, как муха, кружила над последним куском торта: "Это чей? Ты сколько съела? Ты хочешь еще? А ты не хочешь?" - никогда-то она не забудет устроить подсчет!

И вдруг голосок пятилетней девочки:

- А Леонид Сергеевич мне этот кусочичек дарит, у нас с ним договор правда, Леонид Сергеевич?

Наталья издавна старалась не допускать в товарищеские отношения разных амурностей, которые рано или поздно приводят к неумеренным взаимным требованиям, а затем и ссорам. Но вот Римме не "кусочичек" важен, а то, что мужчина как-то выделил ее из остальных (а до чего наивно при этом она облизывает кончики пальцев - ну детский сад! - с ее-то профилем индейца! А Коржиков, старый дурак - отметила она с сочувственной нежностью - гусарски благодушествует: и три развода его ничему не научили). Это тоже, конечно, пустяк, но ее передергивает от всего, что хоть сколько-нибудь напоминает дележку: "он", "мне", "дарит" - как можно дарить общее?! Все должны брать не считая, и если даже кто-то станет злоупотреблять, так и пусть его, - а мы его будем меньше уважать, и не надо при этом никаких слов, все слова по такому поводу тяжеловесно-унизительны. А если уж приходится ежемесячно скидываться, вот как сейчас, на чай да сахар, то неприменно это нужно делать в виде игры: отношение к деньгам без юмора - это вообще убожество, а уж когда речь идет о трешке...

И тут вдруг Бугров бухнул с этой ненавистной серьезностью, что дает на пятьдесят копеек меньше, потому что он чая не пьет (а заваривает себе отдельно какую-то травку в одинокой нежности к своим кишкам - единственному, как выражается Андрюша, что по-настоящему глубоко любит современный советский человек). Все словно бы ничего не заметили, а она, интимно склонившись к Бугрову, с улыбкой шепнула ему на ухо, едва сдерживая бешенство:

- Сию же секунду положите пятьдесят копеек или отправляйтесь в буфет - там кормят точно по личному вкладу.

Бугров посидел-посидел окаменело, а потом достал горстку монеток и, не чувствуя бестактности этих расчетливых побрякиваний, по штучке отсчитал еще полтинник.

Все снова ничего не заметили.

Подобные мелочи своей нескончаемостью буквально приводили ее в отчаяние. Но сейчас она как-то вдруг поняла, что коллектив не механизм, который можно отладить раз и навсегда, а организм, который так всю жизнь проводит в борьбе с болезнями.

Вдруг без стука плавно распахнулась дверь - Сударушкин обходит владенья свои, а сзади вынырнул Дуткевич, ухитряясь как-то скрыть, что он на голову выше своего патрона.

- Чаи, значит, распиваем? В рабочее время? - протянул он таким тоном, который, в зависимости от реакции директора, легко перевести и в шутку, и в негодование.

- Это происходит с моего разрешения и по моей инициативе, - очень корректно разъяснила она (а подлое сердце сразу затрепыхалось овечьим хвостом).

Сударушкин, мгновенно поколебавшись, сделался галантным:

- Желаем всем приятного аппетита.

- Валяйте, - без малейшего промедления дозволил и Дуткевич. - Чай не пьешь - откуда сила? Чай попил - совсем ослаб.

Дверь захлопнулась, и напряжение сменилось возбужденным гомоном. И она увидела на лице Бугрова угрюмое торжество: видали, мол, нашу?

По дороге домой с нею увязалась Инночка Пеночкина, или как пытается острить Бугров, Пеночка Инночкина - упросил взять в лабораторию ее папаша, начальник смежного отдела: "Если она где-то научится работать, то только у вас. Представляете - еле заставили техникум кончить! Отец с высшим образованием, мать с высшим..." Однако Инночка и здесь не переламывается, хотя очень уж отлынивать на общем фоне у них невозможно - вот она и ходит целый день с грустно надутыми губками.

- Наталья Борисовна, - грустно спрашивает она, - как вам удается всегда быть такой жизнерадостной? Как-то вы сложности жизни умеете обходить - а у меня все сложности, сложности... - с горьким торжеством завершило это миловидное простенькое устройство.

- А вы думайте о том, чтобы своими горестями не портить настроение окружающим, - матерински посоветовала Наталья.