Горбатый медведь. Книга 2

— Ну, коли никто, так жди, пока будешь кем-нибудь.

Маврикий прошел в дом и сказал, что кто-то стучится в ворота и не называется. К воротам пошел сам Кузьма Севастьянович. Вскоре он вернулся не то что бледный, но не как всегда.

За ним вошел красноармеец со звездой на шлеме, в легкой французской шинели.

— Это ты, парень, не хотел пустить меня? — спросил вошедший Толлина.

— Я. А что?

— Ничто. Зеленый, знать, еще. Вот что.

Тут Маврикий увидел лицо снявшего шлем парня. Его глаза были так светлы, будто их не было. Будто одни белки без зрачков. Теперь никого ни о чем можно было уже не спрашивать. Маврикий ушел к себе в пристрой и только там понял, что сказка кончилась. Этот безглазый и безбровый и, кажется, без… Без чего-то еще, самого важного в человеке, пришел и своими подшитыми, большущими, с загнутыми носами старыми валенками растоптал все.

Ах, Фиса, как ты могла!

IV

Через приоткрытую дверь писарского пристроя донесся плач Фисы, и Маврикий не мог удержаться, чтобы не посмотреть на происходящее в кухне. И он увидел и услышал, как плакала обнятая сильными, непомерно длинными руками Прохора тоненькая, гибкая Фиса.

— Да что ты, право, Фиска, базланишь по мне, как по мертвому, я же живой… Живой… Гляди, вот я, — говорил, похлопывая ее одной рукой и проводя другой от затылка и чуть не до икр. — Твой я, и всё, как было, так и есть.

— Прохор, — оговорила Степанида Алексеевна, — мы же тут. Меру знай. Нам-то, наверно, тоже хоть «здорово живем» надо сказать и образам поклониться. Да разойми ты клешни-то. Еще вшей напустишь. С дороги ведь. Кинь одежонку-то в сенцы. А сам пока до бани тут побудь. Нас тиф, слава господу, миновал, так мы уж не желаем, чтобы, не ровен час… свят-свят… Тьфу-тьфу. К себе иди, Анфиса, — освобождала мать дочь от тягостной встречи. — Да прогладь и кофту и юбку.

Прохор недоуменно развел руками:

— Вот те на. Жена она мне или нет, маманечка? Откуда же тифу на мне взяться, когда я вторым классом ехал и на плюшевом лежаке спал? Зачем же я должен ждать?..

Вошел Кузьма Севастьянович и сказал:

— Мы тебя, Прохор, дольше ждали. Так долго, что и жданы съели. Почему писем не слал?

— Как не слал? Слал. Да, видно, волость путал. Я уж тут узнал, что мы новой волости. Значит, не доходили письма. А когда баня-то? Пущай она затопляет ее. Часов-то еще совсем мало.

— Мало-немало, — строго заметил Смолокуров, — на полке теперь рогатые банные девки с голопузыми нечистиками в карты дуются. Неужто хочешь, чтобы они Фису на тот свет проиграли?

Прохор, почесав затылок, смирился. О чем-то задумался и спросил:

— А этот кто?

— Ученый булхактер. Из молодых, а вся артель честит его. В эти годы по батюшке величают. За половину часа управляется с тем, над чем ты — не в обиду будь сказано — с утра до вечера пыхтел и потом все равно пересчитывать приходилось.

— Значит, он теперь, тятенька, считать и писать будет?

— А что?

— Да ничто. Просто так. Мне хуже не будет — рыбу ловить или артельным весовщиком стать.

— Увидим, Прохор. Как лучше, так и сделаем. Стеша… — сказал Смолокуров, открыв дверь в горницу. — Баня баней, а покормить-то мужика надо с дороги.

— Сейчас, Кузя, сейчас… Только дочь уложу. Не сотрясение ли в голове у нее? — заговорила Смолокурова, снова войдя в кухню. — В четырех снах она его убитым видела… И я в трех. А тут — н-на тебе. Как снег на голову. И крепкая голова тронется, когда мертвяки воскресают.

— Неушто и последнее не дошло с заказными марками, через часть посылал?

Смолокурова сделала вид, что не слышала вопроса, стала говорить так, будто Прохор виноват, что сны обманули мать с дочерью.

— Теперь-то уж, маманечка, нечего делать, коли я выжил. Не от меня же такие сны вам снились.

— Это верно, Проша, — спохватилась Степанида Алексеевна. — Садись давай. Оксти лоб-то да руки наперед вымой. Переобуйся в старые коты. Валенки-то на костер просятся, — спокойнее продолжала она игру в боязнь эпидемии тифа, которая, кстати говоря, шла на спад, а до этого не коснулась никого на Щучьем острове.

В этот вечер в доме рано погасили свет. Прохор остался ночевать в закутке за ситцевой занавеской. Невеселая была ночь. Хуже, чем выдавались ночи перед боем. Что случилось в смолокуровском доме? Неужели этот городской фертик мог полюбить его «тошшую», с большущими коровьими глазами, постную Фиску? Ни в жизнь! Такие таких не любят. Даже не глядят на них, с синим прожильем на руках, с темными подпалинами под глазами и с плечами, покатыми до того, что скатывается с них коромысло. На таких женятся только от большой нужды бездомные, бескровные, бескоровные и безлошадные сироты, которым не из чего выбирать. Либо по миру идти, либо к тестю в кабалу и на усладу обиженной бабьими богатствами прихотливой дочери.

А если разобраться, так мог бы и Прохор найти себе жену, пускай не на пять пудов, а хоть бы на четыре с половиной, а в этой что? Из бани несет он, бывало. Фиску в одеяле, и рук она не оттянет… На таких не зарятся и старики.