Горбатый медведь. Книга 2

Круто повернув с дороги, они поскакали туда. Там дежурил верховой из комбеда. Маврикий, разгорячившись, не сдержал лошадь, и она едва не провалилась в горячую яму.

— Что же вы, — спросил верхового Маврикий, — почему не выгребаете?..

— Как можно, за самовольство-то знаешь что бывает…

— Зови народ с лопатами, с ведрами, живо!

Верховой умчался в Омшаниху.

— И ты тоже давай за ним… — сказал парню Маврикий. — Горит же, горит, горит! Неужели не видишь!

У ямы было жарко стоять. Маврикию никогда еще не приходилось видеть, как горит зерно. А горело оно, кажется, настоящим огнем, пахло прелью и дымом. «Ах, забыл приказать, чтобы привезли сюда Чичина».

Очень редко произносил Маврик те слова, от которых — как говорила тетя Катя — «чернел язык и загнивали зубы». На этот раз он не жалел ни зубов, ни языка. Он чувствовал, внутри у него горело и требовало возмездия. За жалость. За слезы. За святотатство. Он же верующий. За издевательство над любовью к человеку. За несъеденные куски тысячами детей.

Огонек поворачивал голову, косил глазами, нервничая, топтался на одном месте, ему передавалось волнение его всегда доброго и ласкового друга.

Из деревни бежали и ехали в розвальнях и верхом. С лопатами, ведрами и дерюгами. Прискакавшие первыми принялись разбрасывать снег вокруг ямы, чтобы было куда выгребать зерно. Работали яро, споро, осатанело. Счищали снег до стерни. Срезали стерню. Затем принялись ворошить яму. Взметнулся клуб пара, около ямы стало еще горячее. Деревянными лопатами, ведрами с привязанными к ним веревками принялись вычерпывать зерно из средины ямы, где оно горело особенно жарко. Маврикий не мог быть только наблюдателем, оставив Огонька поодаль, скинув, как и все, шубу, он помогал выбирать горячее зерно.

— Он все свалил в одну кучу, насыпью… И просо, и пшеницу, и ярицу… И овес с ячменем тоже сюда, — говорил председатель комбеда, взмокнув и без шубы. — Ни себе, ни людям.

Разворошенное зерно горело тише. Вскоре пар еле струился. Председатель прыгнул в яму.

— Стой, робя. Непрелое пошло. Его на дерюги надо, а то и в мешки. Совсем еле теплое.

Пока да что, зерно решили свезти в чичинские сусеки, а потом опечатать амбар.

Актом было установлено, что зерна было зарыто в обмеренной аршином яме более тысячи ста пудов и что четыреста пудов «зерна разного и по большей части пшеничного сгорело или пришло в негодность для народного питания и пригодно лишь как сырье для технических надобностей».

Более тысячи ста пудов! Более тысячи ста месячных пайков! Если по пуду. А выдавали по двадцати фунтов. Две тысячи двести пайков! Все дети Мильвы могли быть сытыми целый месяц.

Маврикий боялся, что сегодня он может не сдержать себя. Поэтому, приехав на чичинский двор, он оставил плеть, привязав ее к стремени. Сосчитав до сорока, как его учил когда-то Иван Макарович Бархатов, он пошел в дом.

Чичин лежал на лавке под образами. Затепленная лампада подчеркивала тяжесть недуга и возможность его непоправимого исхода.

— Здравствуйте, Лука Фомич, — сказал Маврикий, войдя в горницу, не снимая папахи.

— Здравствуй, голубок. Никак, опять по мою душу, — замогильным плаксивым скрипом прозвучали его слова.

— Нет, зачем же по душу. Я не смерть. Я за вами, а не, за душой. Одевайтесь, Лука Фомич. Одевайтесь, — приказал Маврикий.

— А кто сказал, что это мое зерно? — послышался совсем не плаксивый, а озлобленный голос Чичина.

— Трибунал разберет чье. Если не ваше, значит, накажут меня за самовольный арест честного человека.

— А кто меня арестовал?

— Я!

— Не молод ли, птенец…

— Нет. Вырос, уже в самый раз. Ну, хватит же, — не удержавшись, Маврикий возвысил голос. — Не испытывайте больше меня… Не ухудшайте свою участь… Одевайтесь…

— Дарьюшка, — позвал жену Чичин, — опять увозят. Вели Трофиму запрягать рыжую.

— Не надо, — остановил Маврик. — Вас доставят пешим.

— Такого закону нету! — совсем бодро крикнул Чичин.

— В трибунале заявите об этом. И я отвечу за все.

Было еще очень светло, когда вдоль деревенской улицы двое из добровольной милиции конвоировали Чичина. Он шел опустив голову, не смея поднять глаз на своих однодеревенцев, на окна знакомых домов. Все знали, за что его ведут с таким позором. Даже самые близкие к Чичину люди понимали, что нельзя гноить дар божий — хлеб. Нельзя, чтоб ни себе, ни людям. За это и на том свете не милуют.

Чичин то и дело спотыкался, падал, делая вид, что будто выбился из сил, но никто не верил и не сочувствовал ему. Это видел и Маврикий, наблюдавший со стороны. Очень солнечный был этот первый день перелома на весну, и Маврикий очень много увидел заново… Так много, что, кажется, он в этот день снова появился на свет.

V

— Что произошло с тобой, Зашеин?

— Я сам не знаю, — отвечал он Олегу Марченко. — Будто мне переменили глаза, а с ними и мысли.

— Ты будешь на выездной сессии трибунала?

— Обязательно!

— И какое же наказание ты потребуешь?

— Расстрел, Олег, и только расстрел!

— Н-ну, Маврикий Матвеевич, вы что-то уж очень…