Горбатый медведь. Книга 2

— Вот они, жертвы большевицкого террора, большевицкого расстрела мирного населения, — напирая на букву «ц», произнес стоявший за столом господин с бакенбардами.

Защелкали аппараты. Очень солидные и очень почтенные на вид и, кажется, не все русские люди присаживались перед Мавриком и незнакомой девочкой, становились на колени, торопясь сделать как можно больше снимков.

Маврик долго не понимал, куда он попал и что от него хотят. Но большой ростовой портрет Керенского, французская и какая-то еще речь фотографирующих его, наконец, вымысел о большевиках, которые якобы стреляли в него и в маленькую девочку, подсказали, как надо вести себя.

— Как вас звать, молодой человек? — спросил господин с бакенбардами.

Маврикий замялся. А потом нашелся и ответил:

— Калужников.

— Прелестно, а как ваше имя?

Имя придумать было легче.

— Матвей.

— Очаровательно, — похвалил важный господин и обратился к девочке — А ваше имя?

— Я хочу домой, — и незнакомка громко заплакала.

Ей подкатили кресло. В такое же усадили «Матвея Калужникова». И человек с бакенбардами принялся лихо, увлеченно врать. Оказывается, вооруженные большевики, запугивая мирное население, преданное законному Временному правительству, стреляли и в детей. Так, господин Калугин… простите, Калужников…

— Нет. В меня стрелял с верхнего этажа юнкер.

— Как юнкер? Какой юнкер? Позвольте, молодой человек, вы этого не могли видеть.

— Не могли, — присоединился тот, кто привез их в дорогом экипаже.

— Я видел фуражку и юнкерские погоны, — твердо повторил Маврик.

— Позвольте, позвольте, как вы могли различить их, стоя внизу?

— Юнкерские погоны нельзя спутать ни с какими другими, — не отступал от своего Толлин. Потому что он на самом деле видел погоны и кокарду стрелявшего.

Девочка ничего не видела. Но и она сказала, что стреляли сверху.

Наступили те самые неловкие минуты тишины, которые говорят выразительнее слов. И, словно спасая положение, в открывшихся дверях появились солдаты с красными крестами на белых нарукавниках. Они внесли на носилках раненого казака, повторившего несусветную чепуху о большевиках, «стрелявших на все стороны и куда ни попадя».

Снова защелкали затворами фотографических аппаратов.

— Вы свободны, господин Калугин, — теперь уже нарочно переврал фамилию господин-лжец, — и вы, девушка, забывшая свою фамилию. Жаль, очень жаль, что вы не так дальнозорки. Слава, молодой человек, уже завтра могла бы поднять вас на свой гребень и вами гордилась бы вся Россия и ее союзники…

Плечо болело недолго. Пуля хотя и прочертила длинную, но поверхностную царапину. Фельдшер при казармах ГАУ заменил перевязку клейкой «заплаткой», велел, однако, руку держать на перевязи.

Куда теперь? Иван Макарович не мог не быть на демонстрации. Жив ли он? А вдруг и его?..

И Маврик побежал к дворцу Кшесинской, надеясь если не увидеть Ивана Макаровича, так хотя бы спросить матроса у входа, что теперь будет дальше?

Ни Ивана Макаровича, ни матроса, который мог бы что-то ему сказать, не было. За них ответили юнкера и какие-то особенно упитанные солдаты, занимающие сейчас особняк Кшесинской.

— Теперича им пришел каюк, — внушал один фельдфебель другому, тоже переобувавшемуся тут же на панели у дворца. — Нынче они все в бегах. А Ленина-то, в случае чего, приказано без суда. На месте.

Маврикий отправился на Пятую роту. Куда же еще. Тихомировых наверняка не было на прежней квартире. Коли идут аресты большевиков, так уж Валерия Всеволодовича не оставят в покое. Только не таков он, чтоб попасться в ловушку.

Добравшись до Пятой роты, Маврикий пошел медленнее. Проходя мимо окон комнаты Ивана Макаровича, он ничем не показал, что имеет отношение к этому дому, к этим окнам. Но решил ходить туда и сюда до тех пор, пока это будет возможно. А если кто спросит, зачем он тут прогуливается, — ответ простой. Он ждет одну гимназистку. А какую, кто она, это уж, извините, никому нет дела. Ему достаточно лет, и он имеет право назначать свидания где ему вздумается.

Пройдя так раз пять или шесть, Маврик услышал:

— Погодьте тут. Я выйду.

Вскоре вышла та самая старушка, которая окликнула его из открытого окна.

— Ён сказал, ежели ты придешь к нему, так вот записка. Здесь ему жить больше не с руки.

На клочке бумаги было записано каракулями: «У Казанского собора. Нечетные дни. Семь вечера».

День был нечетный, а времени только пять.

В садике неподалеку от памятника Барклаю-де-Толли Маврикий облюбовал скамеечку и решил ждать. А что делать? Не может же он уйти от своего нетерпения и торопливости. И чем плохо прийти раньше. Хуже, когда опаздывают.

Рядом сел пожилой человек в форме швейцара. Уставившись в газету, заговорил полушепотом:

— Теперь опять нужно прятаться. Поэтому я как незнакомый с незнакомым начну с тобой разговор. — И тем же знакомым голосом громко спросил, указывая в газету: — Молодой человек, как понять это слово — коалиция?

Маврик принялся объяснять. Завязался «естественный» разговор. Иван Макарович сообщил адрес Елены Емельяновны. Теперь она жила одна с четырехлетним Владиком и няней.