Гордиев узел

Дождь прекратился, и Георг отправился дальше. Он заходил в аптеки и магазинчики. В первой же аптеке он купил темный тональный крем, но потом ничего подходящего ему больше не попадалось — ни бород, ни краски для волос, которую можно было быстро и легко нанести, лучше всего с пульверизатором. При выходе из очередного магазина он каждый раз тщетно искал глазами слежку. Потом, между Семьдесят восьмой и Семьдесят девятой улицами, он чуть не проскочил мимо того, что искал: «Пейпер-хаус»; на одной витрине — поздравительные открытки на все случаи жизни, на другой — резиновые маски Микки-Мауса, Кинг-Конга, Дракулы и монстра Франкенштейна. Прямо у входа висели бороды, бакенбарды, усы из черного блестящего искусственного волокна в упаковке из желтого картона и прозрачного пластика. Быстро! Если Рыжий заглянет внутрь через стекло витрины, нужно, чтобы он увидел его стоящим перед стендами с открытками! Георг схватил одну бороду, двинулся дальше, заметил по пути прилавок со спреями для волос всевозможных цветов, взял баночку с черной крышкой, на ходу, не глядя, выхватил из ящичка на стенде несколько открыток и подошел к кассе. Прежде чем кто-то успел заглянуть внутрь с улицы, он расплатился, сунул бороду и спрей в карман куртки и, остановившись в дверях магазина, посмотрел на купленные открытки. «Be my Valentine».[30] В трех экземплярах.

В магазине «Оптика» он тоже проделал все с максимальной скоростью: купил накладные темные стекла для очков, сунул их в карман и через несколько минут уже стоял перед магазином, как ни в чем не бывало протирая очки. За это время никто не заглянул внутрь и даже не прошел мимо.

С этого дня он не выходил из дома без полиэтиленового пакета, в котором лежали шляпа, плащ, галстук, тональный крем для лица, черный спрей для волос, борода и маленькое зеркальце. Но либо слежки больше не было, либо за ним теперь следил кто-то другой.

Он съездил в Бруклин к заведующей детским садом общины, которая рассказала ему о Франсуазе так же мало, как и бывшая руководительница женского кружка, жившая в Квинсе. Он опять подолгу стоял перед польским и русским консульствами, но, отправляясь дальше, слежки за собой больше ни разу не заметил. Чаще всего он бесцельно бродил по городу — только для того, чтобы понять, следят за ним или нет. Несколько раз он заблудился. Но это было нестрашно: рано или поздно он натыкался на станцию метрополитена или городской железной дороги. Погода стояла душная, с частыми грозами. Теперь Георг воспринимал город как живое существо, как огромного шипящего дракона или гигантского кита, наподобие тех, на которых в приключенческих романах залезают потерпевшие кораблекрушение моряки, приняв их за остров. «Кит» потел и струил в воздух испарения, время от времени орошая все вокруг своим фонтаном.

Один раз Георг поужинал с Хелен. Он заранее психологически подготовился, обдумал, какие сведения о себе он мог бы принести в жертву ритуалу сближения. То, что он был адвокатом в Германии, переводчиком и писателем во Франции. Для первого раза достаточно. А что он делает в Нью-Йорке? Он рассказал о сборе материала для книги, потом все же и о Франсуазе, с которой познакомился в Кюкюроне и которую ищет здесь, в Нью-Йорке. История неубедительная, он и сам это чувствовал. Поэтому неудивительно, что Хелен более непринужденно вела себя с официантом, чем с ним. Она дружелюбно, но осторожно изучала Георга.

Они ужинали на Бродвее, в итальянском ресторане «Пертутти», расположенном близко и от ее, и от его квартиры, и от университета, откуда она часто приходила сюда обедать. Этот ресторан напомнил Георгу его студенческие годы, совместные обеды и ужины с друзьями.

Георг больше молчал. Не из боязни рассказать о себе больше, чем он хотел. Просто он уже разучился говорить. Говорить о книгах, о кинофильмах, о политике и одновременно о себе самом, отображать прочитанное и увиденное в собственных впечатлениях и перерабатывать эти впечатления в обобщения, воспринимать и анализировать жизненные ситуации и чужие взаимоотношения как прототипы и модели — когда-то и он умел играть в эту интеллектуальную игру, и она ему нравилась. Теперь у него ничего не получалось. Он не вел таких бесед, с тех пор как переехал из Карлсруэ в Кюкюрон, не прочел практически ни одной книги и не посмотрел ни одного фильма, с тех пор как стал шефом бюро переводов в Марселе. С Франсуазой они говорили больше о насущных делах. Когда приезжали друзья из Германии, они рассказывали друг другу о своей жизни, вспоминали прежние времена. И сейчас, рядом с Хелен, он чувствовал себя полным дураком. Она говорила о своих студентах и о сегодняшних студентах вообще, о сказках, по которым защищала диссертацию, о малых формах немецкой прозы, о разобщенности немецкого народа в девятнадцатом веке, о национализме, антисемитизме и антиамериканизме, в том числе и о своем собственном отрицательном опыте в этом плане во время учебы в Трире.

— А ты была в Музее-квартире Карла Маркса?

Она покачала головой:

— Нет. А ты?

— Тоже нет.

— А почему ты вдруг вспомнил про Маркса?