Горе одному

— А где же?

— Вот именно! Где погреб? А главное — где нога? Гуляет, подлая, в собранном виде со всей прочей телятиной… Я тебе по секрету скажу: дама эта, несмотря на ученость, была все-таки дура. Она не описала в своем трактате блюдо, на котором несколько столетий держалась Российская империя… Знаешь ли ты, что такое мурцовка? Не знаешь. «Учись, мой сын, науки сокращают нам дни быстротекущей жизни». Примерно так сказал поэт или несколько иначе…

Вадим Васильевич отрезал несколько ломтей ржаного хлеба, изломал их крупными кусками, нарезал лук и сложил все в миску, посолил, полил водой, добавил немного постного масла и перемешал.

— Вот держи этот инструмент, — протянул он Алексею ложку, — и считай, что ты цивилизованнее Александра Македонского и даже Аристотеля, потому что они орудовали пальцами… Итак, что есть перед нами? Мурцовка, она же — тюря, она же — опора отечества… Ну как?

— Вкусно! — набитым ртом ответил Алексей.

— То-то! Харч богов!.. Будь богом, уминай этот харч, но помни: есть тюрю можно, самому быть тюрей не следует…

Они умяли мурцовку, потом пили чай. Это был попросту сладкий кипяток, так как чая в доме тоже не оказалось. Воду Вадим Васильевич кипятил в стеклянной банке из-под консервов, воткнув в нее самодельный электрический кипятильник.

— Жена не признает, — пояснил он, — говорит, не вкусно. Но женщины, как известно, народ отсталый, заклятые сторонники кухни и враги прогресса…

Чай был действительно невкусный, у Алексея во рту осталось ощущение, будто он долго сосал медную ложку.

Так началась между семнадцатилетним Алексеем и пятидесятилетним Вадимом Васильевичем их несколько необычная дружба. Вадим Васильевич обрел слушателя, который жадно смотрел ему в рот и которому можно было сказать почти все, что думаешь. У Алексея появился оракул — учитель жизни и ходячая энциклопедия. Вадим Васильевич знал все, по крайней мере говорить мог обо всем. И говорил он всегда забавно.

Иногда на него находила хандра. В таких случаях он отмалчивался, отвечал коротко, отрывисто, зачастую язвительно и зло. Алексей охотно бывал у Калмыковых, засиживался допоздна. И только с тех пор как в жизнь его по-новому вошла Наташа, приходить перестал.

Ксения Петровна обрадовалась.

— Алеша! Заходи, заходи… Господи! И куда тебя гонит? Растешь, прямо как картошка в погребе… А ты все-таки бессовестный! Хоть бы разок зашел в детдом. Людмила Сергеевна все время о тебе спрашивает.

— Перестань его тащить обратно в пеленки! — прокричал из соседней комнаты Вадим Васильевич. — Он вырос. Вот облысеет, как я, тогда его потянет к воспоминаниям…

Алексей покраснел. Вадим Васильевич угадал то, в чем он не признавался сам себе. Он любил Людмилу Сергеевну и Ксению Петровну, но к встречам с ними не стремился. Они были в его детстве, детство кончилось, и напоминания о нем оставляли его равнодушным. Другое дело — Вадим Васильевич, он весь взрослый, не любит никаких воспоминаний и говорит только о настоящем и будущем.

Ксения Петровна не заметила смущения Алексея.

— Очень хорошо, что ты пришел, — тихонько сказала она, — а то Вадим опять скис, захандрил… Ну, мальчики, — громко добавила она, — я ухожу. Проголодаетесь — в чулане творог и молоко… И — пожалуйста, без холостяцкого свинства.

Проверяя, все ли в комнате на месте, она оглянулась вокруг и ушла. Для нее и лысый, много старше ее муж, которого она считала большим ребенком, и недавний воспитанник — теперь долговязый юноша — были мальчиками, за которыми по-прежнему нужен глаз да глаз.

Вадим Васильевич, заложив руки под голову, лежал на тахте, рядом на полу валялись газеты и журналы.

— Место для седалища найди сам, — мрачно уставясь в потолок, сказал он. — Живешь?

— Живу.

— А зачем?

Алексей замялся.

— Не тужься. Этого про себя никто не знает. Про других — тоже… — Он помолчал. — Ну, рассказывай…

— Я балет видел. «Лебединое озеро».

Вадим Васильевич, все так же лежа, передразнил: подогнул одну ногу, руки торжественно прижал к сердцу и откинул голову.

Алексей засмеялся.

— На Зигфрида похоже… А музыка?

— Что музыка? Музыку Чайковского толковать ногами — все равно что на белендрясах сыграть теорию вероятности… Понятно?

— Нет.

— Мне тоже — нет, — вздохнул Вадим Васильевич и надолго умолк.

— А сегодня к нам в цех писатель приходил, — сказал Алексей.

Вадим Васильевич, не поворачивая головы, скосил глаза.

— Только я фамилии не знаю… Попросился разметить чего-нибудь. Я дал.

— Ну?

— Разметил. Так себе.

— Что говорил?

— Ничего.

— Ну вот — изучил жизнь! Теперь напишет про тебя эпопею…

— Про меня нет, про Витьку, наверно. Он около Витьки долго стоял.

— Это который приятель твой? А что он?

— В передовики лезет.

— А это плохо?

— По-моему, плохо… То есть не вообще, а как он… Никакой он не передовик. Я ему так и сказал.

— Ну?

— Обиделся… Ему и вымпел, и на Доску почета сфотографировали. А все равно — неправда! И я докажу.

— Что ж, доказывай. Одним враньем меньше будет…