Горение. Книга 1

Так Глобачеву и вернул в Варшаву — расписанным. Глобачев спрятал рапорт от чужих глаз, вызвал заместителя своего Шевякова и сказал:

— Дзержинского мне достаньте.

В Якутии было раннее утро, а в Варшаве день уже кончался, и зажигались огни на Старом Мясте.

Винценты Матушевский медленно прихлопнул крышку часов, сунул их в карман пиджака и задумчиво сказал своим спутникам — Софье Тшедецкой, Станиславе Кулицкой и Мацею Грыбасу, типографу, профессионалу от революции:

— Если Юзеф получил наш паспорт и деньги на проезд, значит, уже в пути.

Станислава постучала костяшками пальцев о дерево. Заметив это, Мацей Грыбас положил свою большую, сухую ладонь на руку девушки:

— Не волнуйся. Получил. Я сердцем чувствую.

Обернувшись, Винценты сказал половому:

— Четыре чая и рогаликов, будьте любезны.

— Господи, — вздохнула Софья, — только б получил...

— Не вздумай при нем произнести слово «господи», — улыбнулся Грыбас, — он не жалует ксендзов и может посчитать тебя скрытой клерикалкой — с его-то бескомпромиссной открытостью.

— А мне говорили, что он в юности хотел стать ксендзом...

— Пилсудский тоже хочет стать социалистом, — ответил Винценты.

— Нет, а правда, Юзеф хотел быть ксендзом? — продолжала спрашивать Софья.

— Правда. А когда понял, что возлюбленная, тоже гимназистка, равнодушна к нему, решил стреляться.

Матушевский покачал головой:

— Любовь к работе революционеров неприложима.

— Винценты, — сказала девушка, — если вы когда-нибудь скажете подобное моим подругам по кружку, вам перестанут верить.

— Да?

— Да, — убежденно ответила Софья. — Навсегда.

— Почему? — спросил Грыбас.

— Потому что революция — это любовь.

— Якуб очень смеялся, — сказал Винценты, вспомнив свою последнюю встречу с Окуцким, — когда я сказал ему, что ты организовала кружок из модисток.

Красивое, ломкое лицо Софьи Тшедецкой ожесточилось: бывает особая грань духовного состояния, когда человек меняется в долю мгновения.

— Видимо, в Якубе не изжиты до конца черты врожденной буржуазности, — медленно сказала Тшедецкая, — и мне очень горько слышать, как спокойно ты передал мне о его смехе: если модистка — то, значит, всенепременно публичная девка?!

— Софья, можно и нужно сердиться на Якуба, — шепнул Грыбас, — только, пожалуйста, не так громко: Окуцкий — плохо пошутивший друг, а здесь могут сидеть хорошо шутящие враги.

Матушевский приблизился к Тшедецкой:

— Софья, давай вернемся к делу: ты уверена в своей квартире? Если Юзеф здесь задержится — он будет в полной безопасности? Взвесь все «за» и «против».

...На сцену маленького ресторанчика вышел томный певец в канотье и при «бабочке», повязанной словно бант у гимназистки, заговорщически подмигнул собравшимся и запел о том, что парижская мода пришла в Польшу и что это очень хорошо, потому как дружба с французами началась не сейчас и не случайно...

6

— Намекают певцы, намекают, — сказал поручик Глазов, — на Бонапарта намекают, на то, что с ним вместе шли против нас.

Глазов спросил агента, посетившего ресторанчик:

— Более ничего занятного?

— Нет, ваше благородие, — ответил агент, — больше никаких выпадов против власти мною замечено не было.

— Ну и слава богу. Оформите записочку по форме: так ее к делу не приобщишь — подумают еще, что на папифаксе... Три рубля держите. Благодарю за службу.

...Прищурливо проводив агентову сутуло-благодарственную спину, Глазов отодвинул салфетку со стишками: на него с плохо отпечатанного фотографического картона смотрели четверо: Матушевский, Грыбас, Тшедецкая и Кулицкая.

Глазов медленно поднялся, запер за агентом дверь и скрипуче отворил громадный сейф: маленьких в тайной полиции не держали.

Достав несколько канцелярских папок, корешки которых были заботливою рукою раскрашены в разные цвета, Глазов огладил их таким жестом, каким антиквары снимают невидимые взору пылинки с драгоценнейшей майсенской скульптурки; легкими, сильными пальцами пробежал по корешкам, остановился заученно на ярко-красной — здесь у него были собраны материалы, в Департаменте полиции никому не известные, ни единой живой душе.

«Дуборылы, неучи, — горестно размышлял о коллегах Глазов, — идут в охрану не по вдохновенному зову долга, но оттого лишь, что платят больше, погоны — воистину серебряные! Им отдать то, к чему приложено столько труда, знания, души?! Разжуют и выплюнут, дело испортят, а тебя и не помянут, будто не было, все на себя запишут».

Здесь, в папке с ярко-красным корешком, у него, занимающегося СДКПиЛ, — Социал-демократией Королевства Польского и Литвы, — были собраны данные на «застрельщиков партии» — Розу Люксембург, Феликса Дзержинского, Лео Иогихеса (Тышку), Адольфа Варшавского (Варского), Юлиана Мархлевского. Причем собирал он данные эти не от «подметок», как презрительно именовали в полиции провокаторов, а путем осторожным, долгим, — тем, которого Глазов тоже никому не открывал: ждал минуты, чтобы самому выделиться.