Горение. Книга 2

Когда подошло время, Трепов во время игры в крокет, которую государь очень любил (мог проводить за нею часы), завел разговор о Столыпине.

– Ну Петр Аркадьевич, ну железная рука, твердый глаз, – сыпал он,

– как разворачивается, а?! Все министры нонче к нему в кабинет выстраиваются, у Горемыкина-то пустотень и тишина, истинного хозяина сразу чуют…

Государь ничего не ответил, вроде бы даже и не слыхал треповских слов, шары докатал, отправился кушать чай с Александрой Федоровной, а за ужином, раскрошивая ложечкой сахар, поинтересовался:

– Ты революционные газеты выписываешь, Трепов?

– Как можно, ваше величество?! В святое место нечистый дух пускать! Их у Столыпина режут на папки, умные головы читают, Рачковского с Ратаевым для того держат! Разве сюда допустимо?! Не ровен час, кто из венценосных принцесс увидит…

– А ты запирай к себе в шкап, на столах не разбрасывай.

– Не могу я на такое пойти, ваше величество, не могу, – ответил Трепов, вспоминая при этом, не забыл ли он действительно запереть в сейф подборки «Вперед», «Пролетария», «Червоного штандара» и «Новой жизни», сразу ведь станет известно, все уборщики барону Фредериксу каждую мелочь докладывают, старому дьяволу, немецкой харе…

– Надо шитать ик гасет, – сказала государыня. – Они пишут то, што от нас фы скрифайт.

– Да господи, ваше величество, да ведь я на то и поставлен, чтобы ваш покой оберегать! Разве бы я посмел доложить («помогла, стерва, сама дала повод! »), что их императорское величество сейчас начали сравнивать, простите, с декорацией при ответственном министерстве?! Разве я такую гнусь могу пропустить?

– Но федь пропустиль, – прищурившись, сказала Александра Федоровна. – Ты китришь, как маленький немецкий гняз, а ми, русски люди, люпим прафду ф гляза…

– Коли такое действительно печатают, узнал бы, от кого идет, – согласился государь. – Или знаешь? Молчишь? Снова меня с министрами норовишь поссорить? Витте тебе нехорош, съел, теперь за Горемыкина принялся?

– Мне Горемыкин как брат! – воскликнул Трепов. – Я ему, ваше величество, во всем верю!

– Так кто же это такой «отфетственни министерстфо»? – спросила Александра Федоровна. – Столыпин?

Трепов вертелся ужом, бормотал про старость (дурак, не надо б, потом лишь понял), постепенно перешел на солдатские анекдоты, знал, что это – единственное спасение, государь сразу все забывал, а государыня Александра Федоровна поперек ему ни в чем не шла, стелила мягко: не русская, чай, баба, которая во всем норовит свое проволочь и людей не стыдится; эта бесовка все ночью решала, на ушко, в тишине, да без свидетелей, подучит, а сама потом молчит, любуется «либер Ники»: вот, мол, какой у нас государь мудрый и дальновидный!

Вечер кончился сносно, Трепов ушел к себе довольный, ибо в словах Николая – «узнай, от кого идет», «кто про „декорацию“ распускает» – увидел разрешение на поступок, а чего еще желать? Больше желать нечего!

У входа в ресторан «Кюба» толкались филеры, каждого раздевали глазом, к подозрительным прикасались бедром – нет ли бомбы? Не ровен час, взорвут Дмитрия Федоровича, лишат жизни доброхота, который людей вокруг себя видит, рядовым полицейским не брезгует и по-русски говорит доходчиво, не то как иные сановники – на иностранном, чтоб свою отдельность показать, загородиться.

Трепов – в кабинете, обтянутом шелком, стол сервирован скромно – ждал Павла Николаевича Милюкова: тот согласился на встречу без колебаний, хотя Иван Мануйлов полагал, что кадетский председатель станет жеманиться.

«Ванюша, детская душа, – сказал тогда Трепов, – он к кому угодно придет, ты словам-то не очень верь, слово для того и дадено, чтоб им пользоваться соответственно обстоятельствам! Он хочет прийти, милый! Мечтает! Ему во дворец хочется, Ваня!»

Милюков, как и приличествовало председателю ЦК, опоздал на три минуты, вошел настороженный, скованный в движении, отчего особенно явным делался его маленький рост.

– Рад личному знакомству, Павел Николаевич, от всей души рад, и милости прошу к столу, – заворковал Трепов. (За речью следил особенно тщательно – профессор знает язык по-настоящему, с ним никак нельзя опускаться до уровня, столь угодного Царскому Селу.) – Пёрхепс вилл спик инглиш note 3? – спросил Трепов, глянув на половых, что замерли у черной, мореного дерева, инкрустированной двери. – Ор ю префер френч note 4

?

– Я люблю и английский и французский, – ответил Милюков, – но живу русским, Дмитрий Федорович.

– Прекрасный ответ! Любому нашему квасному патриоту – образец некичливого русского достоинства…

Половых Трепов отпустил, сам налил Милюкову рюмку мадеры.

– Специально привез из Царского, – пояснил он. – Любимое вино государя, попробуйте.

Милюков пригубил, осторожно поставил рюмку на скатерть, выкрахмаленную до металлической твердости, заметил:

– Отдаю дань прекрасному вкусу монарха.

– Святой, мудрый и красивый человек, – вздохнул Трепов. – Сколько же пишут всякого рода гнусности о нем?! Как можно?!