Горение (полностью)

- Так они рассматривают Россию как сообщество мыслящих! А где вы их видели у нас?! Или уж берите все в свои руки поскорее и начинайте: иначе погибнет держава, к чертям собачьим погибнет, скатится в разряд третьесортных - это после Пушкина-то и Достоевского, а?!

В дверь постучались. Дзержинский ответил:

- Пожалуйста.

Вошла толстенькая немочка с пакетом.

- Это белье для госпожи, - извинилась она, - я не знала, что у госпожи гости.

- Какое белье? - не сразу понял Дзержинский.

- Три дня назад госпожа давала свое белье в стирку.

- Спасибо, - ответил Дзержинский, потом вдруг нахмурился и переспросил: Когда вам отдавала белье госпожа?

- Три дня назад, - ответила служанка. - Когда госпожа вернулась из Парижа.

- В Париж госпожа уехала недели две назад? - вопрошающе уточнил Дзержинский.

- Нет, - ответила служанка, - десять дней назад. А вернувшись, сразу же попросила взять в стирку белье...

Когда дверь затворилась, Дзержинский поднялся и спросил:

- У вас курить ничего нет?

Николаев удивился:

- Вы, сколько помню, почти не курили.

- Хорошо помните.

- Так и не курите, не надо. Пошли ужинать лучше, а? Вкусно угощу.

- Джон Иванович по-прежнему в добром здравии? - словно бы не слыша Николаева, спросил Дзержинский. - Все такой же веселый?

- А чего ему горевать? Россия с япошками завязла, родине его от этого выгода, дивиденды будут, а он деньги в калифорнийском банке держит, хоть помирать собирается при мне.

- Как вы думаете, он согласится выполнить мою просьбу?

...Гуровская вернулась сразу, как только вышел Николаев. Было поздно, и Гартинг, казалось ей, не должен прийти сейчас, да и Дзержинский, видимо, сразу откланяется.

- Ну, все хорошо? - спросила она. - Я, по правде, не хотела вам мешать, потому и ушла.

- Напрасно вы это, - сказал Дзержинский. - Право, напрасно. Тем более что путного разговора у меня не вышло.

- Кто этот господин?

- Эсер-боевик. Готовит крупную экспроприацию в Варшаве.

- Видимо, не женевский?

- Да. Он все больше в Лондоне или России. Можно я позвоню?

- Конечно, пожалуйста...

Гуровская вышла в другую комнату. Дзержинский проводил ее задумчивым взглядом, назвал телефонистке номер, потом чуть прижал пальцем рычаг, чтоб отбой был, и сказал:

- Николай? Это я. Через три дня, с московским поездом, в четвертом купе первого класса поедет дядя с багажом. Пусть его встретят на границе. Его узнают: он в красной шапочке с помпоном, плохо говорит по-русски. Он передаст красный баул Станиславу. До встречи.

Гуровская появилась через мгновенье после того, как Дзержинский положил трубку.

- Чаю хотите? - спросила она.

Дзержинский оглядел ее фигуру, лицо; вымученно улыбнулся и ответил:

- Спасибо. Я пойду. У меня что-то голова кружится.

- Так вот и надо чаю, обязательно стакан крепкого чая. Я сейчас, мигом кликну!

Дзержинский не мог подняться с кресла - его давила тяжесть: он ни разу в жизни не видал провокатора так близко.

(Когда жандармы провели по перрону Джона Ивановича, а следом носильщик поволок огромный красный баул, "Пробощ" вспрыгнул в вагон и, прилипнув к окну, тяжело засмалил папиросу.)

Дзержинский аккуратно сложил телеграмму "Пробоща", сообщавшую о задержании Джона Скотта, спрятал ее в карман и задумчиво посмотрел на Розу Люксембург, собравшую актив польских социал-демократов в Берлине.

- Вот так, - сказал Дзержинский. - Теперь понятно, от кого шли провалы в Варшаве и Лодзи. Понятно, кто погубил Мацея Грыбаса.

- Случайность исключена?

- Сотая доля вероятия, - ответил Дзержинский. - Она знала Грыбаса и, к счастью, никогда не встречала Каспшака. Может быть, поэтому Каспшак продолжает работу.

- Предложения, товарищи? - спросила Люксембург. - Какие предложения?

- Роза, - поднялся бородатый, седой - один из "стариков". - В Лодзи, Петракове и Варшаве повешены семь человек. Начинается суд над Мацеем. Наш ответ сатрапам может быть одним: казнь провокатора.

Дзержинский прикрыл веки пальцами - было видно, как они подрагивали.

- Роза, - член Главного правления был быстр, нервен - ноздри трепыхали, товарищи. Событие это чрезвычайное. "Птаха", которую мы все знали, которой помогали, готовили к экзаменам, кормили...

- Это словопрения, - перебила Люксембург. - Прошу по существу вопроса.

- Это не словопрения! Это сердце мое!

- И это словопрения, - так же сухо перебила Люксембург.

- Хорошо. Я - за немедленный партийный суд.

- Следующий?

- Суд.

- Пожалуйста, ты?

- Казнь.

- Ты?

- Казнь.

- Юзеф?

Дзержинский тяжело поднял покрасневшие веки, поднялся.

- Я против.

- Мотивация? - по-прежнему бесстрастно осведомилась Люксембург.

- Когда меня спросили: "Случайность исключена?", я ответил: "Сотая доля вероятия".

В комнате было тихо, и тишина была давящей, ожидающей, готовой вот-вот смениться всеобщим шумом. Дзержинский чувствовал это и медлил специально, чтобы заставить товарищей не столько себя слушать, сколько принять его точку зрения или уж во всяком случае не сразу отвергать ее.