Горение (полностью)

- Интеллигент кроет интеллигента! - крикнул пекарь. - Товарищи, они ж друг дружку всегда покроют!

На парня зашикали, но не все - было много неизвестных, видно только-только вступивших в кружок; Дзержинского не знали.

"Парень странный, - думал Дзержинский после выступления. - Что-то в нем есть чужое. Но он говорит о больном, ему могут поверить. Это тревожно".

Кружок он повел за собой, но осадок чего-то нечистого в душе остался.

- Зачем это тебе? - спросил Генрих - шахтер, что некогда выступал против Дзержинского в Домброве. - Я не понимаю, Юзеф.

- He мне. Тебе. Детям. Внукам.

Генрих пожал плечами:

- Веселовский связан с национал-демократами!

- Неверно. Это они стараются привязать его к себе.

- Что он, слепой? Почему позволяет себя трогать?

Они шли по ночной Варшаве; свет газовых фонарей делал их лица неживыми; стены домов казались задниками декораций - сказочный андерсеновский город. Дзержинский подумал вдруг: "А ведь мы живем в сказочное время. Поэтому мне так дорога эта тишина, безлюдье, эти потеки на стенах, эти черепичные крыши, перезвон колоколов в костелах. Сказочное время - революция".

- Пусть бы они ко мне пришли, - продолжал Генрих. - Я бы показал им, откуда ноги растут.

- Года три назад я бы согласился с тобою, а сейчас не могу.

- Почему?

- Три года назад мы были слабы. Теперь сильны. Теперь поэтому надо думать о будущем.

- Тащить в будущее рухлядь?

- По-твоему, писатель Веселовский - рухлядь?

- Так он же не с нами! Вокруг него черт знает кто!

- Видишь ли, Генрих, писатель, если он истинный, по-детски наивен, увлекается, он человек мига, он доверчив особой доверчивостью, - словно бы продолжая с кем-то спор, заключил Дзержинский. - Таким людям нужны особые мерки. Их дар угадывать не познанное, они идут не от анализа, но от чувства, но они подчас ощущают истину точнее, чем все остальные.

- Точнее нас?

- Иногда. Мицкевич ведь не был членом партии, - улыбнулся Дзержинский.

- А что, его стихи спасли народ от горя? Давали еду голодающим? Учили грамоте? Он писал для тех, кто был сыт, Юзеф. Я-то вырос без Мицкевича, я его прочитал только после того, как в кружок начал ходить.

- Значит, на свалку?

- Тех, кто пишет про нас, - можно сохранить.

- Кого, например?

- Я их фамилии плохо запоминаю... В "Курьере" один писал про жизнь бедняков... Образно... С продолжением.

Дзержинский зябко передернул плечами; сдержался - хотел ответить резко.

"Нельзя. Он еще ребенок. Он только начал путь знания. Нельзя его обрывать. Следует объяснять спокойно, не обижая своим превосходством".

- А как быть с Шекспиром? - спросил Дзержинский.

- С кем?

- Ты не читал Шекспира?

- Кто это?

- Я тебе расскажу одну историю... Жил-был король. У него были три дочери...

- В Польше?

Дзержинский не понял, удивленно посмотрел на Генриха.

- Я говорю, польский был король-то?

- Нет, нет... Английский... Король Лир.

- После разгрома станков правил?

- Ты погоди, - улыбнулся Дзержинский. - Тот король не был эксплуататором.

- Сказка, что ль?

- Да.

- Так бы и сказал.

- Итак, у короля было три дочери. Две расточали елей, постоянно восхваляли отца на людях, а на самом деле задумали против него зло...

- Национал-демократки, курвы!

Дзержинский остановился, опустился на корточки, ухватился рукой за стену дома - смеялся до слез.

- Ладно, Генрих... Все тебе можно - только с писателями говорить нельзя. Мы пришли, спасибо тебе. Отправляйся домой.

- Я тебя не оставлю, я здесь подожду.

- За нами никто не топал, Генрих. Мы чистые. Разговор у меня будет долгий, иди домой. Генрих заглянул в подъезд.

- Толкуй себе спокойно, я у радиаторов посплю - теплынь, как в раю.

Дзержинского ждал Болеслав Веселовский - известный литератор. Генрих, подумал Дзержинский, будет наверняка сверлить писателя грозным взглядом, пугать своими заключениями, а разговор должен быть важным, очень важным.

"Революция - пик талантливости народа, - говорил Дзержинский товарищам, нельзя допустить, чтобы мы потеряли хоть единый гран таланта. Не важно - во всем ли согласен сейчас с нами человек или нет, но он хранит в себе Слово, которое объединяет людскую общность. Время все поставит на свои места".

- Я буду сидеть в комнатах, а ты здесь, - сказал Дзержинский. - Так не годится.

Генрих сел к радиатору, поднял воротник, вытянул ноги и блаженно зевнул:

- Сказать шахтерам, что ты такой чувствительный - не поверят. О тебе как о Костюшке говорят. "Кремень", говорят, "дамасская сталь". Иди, не мешай, я сплю.

- Но вы еще того не поняли в литераторе, - задумчиво продолжал Веселовский, - что сплошь и рядом он пишет для того, чтобы отплатить за пережитое им унижение, за муку, за неведомую тайну, за постыдность. Иногда хочешь вырвать из головы память - она ведь страшная у пишущего, она обнажает, пепелит, унижает, а - не выходит. Память хватает пятерней за фалды чистого идеализма, и носом - в дерьмо. Сочинять легко - писать трудно, пан Юзеф.

- Я однажды думал о разнице менаду хорошей и великой литературой, заметил Дзержинский, грея пальцы о горячий, высокий стакан с темным, крепкой заварки, чаем.

- Какова ж разница?