Горение (полностью)

- Тебе кто, мерзавец, разрешил пост оставить, а? - продолжал бесстрашно спрашивать Евецкий, снова оправляя лайку на костяшках кулака.

- Да, господи, вашродь!

Договорить не успел - ротмистр ударил еще раз, по больным, только что расквашенным губам.

- Вашродь, не надо! - воскликнул Пилипченко. - Вон ротмистр-то, в этом вагоне живут!

- Тебе кто разрешил покинуть пост! Ты знаешь, что за оставление поста положен расстрел, а? Кто тебе позволил оставить пост?

Когда Евецкий замахнулся в третий раз, Пилипченко чуть повел плечом, думая принять удар на плечо, уклониться; винтовка заскользила вниз, солдат испугался, что бабахнет, тазик бросил, перехватил ложе, а ротмистр, отскочив, закричал:

- Руки вверх, стрелять буду! - и заскреб ногтями по кобуре, а кобура-то пустая, наганчик в купе остался, он его проституточке показывал, потешал ее своим мужеством...

- Вашродь, - с трудом разлепив кровавые губы, прошепелявил Пилипченко, - я ж перехватил, она падала, вашродь, не изволите беспокоиться.

Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал - и г р а л дурня.

- Евецкий, - окликнул ротмистра из вагона Киршин, - я ждал, ждал, пока вы его собьете... Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет - голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.

Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов, Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:

- Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.

Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем на улице.

Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым и Злобиным.

Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.

Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:

- Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем плохо.

- Нет у вас сердец, - ответил Ненахов, - у вас заместо сердца камни.

- Ты сам-то из каких? - спросил арестант.

- Я из царевых, - ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими наемниками.

- А я думал, из рабочих.

- Это ты - рабочий? - спросил Ненахов презрительно. - Барич ты, неумь, наемник ссатый!

- На, руки мои посмотри, - сказал арестант, показывая костистые, в металлической копоти пальцы. - Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших офицеров руки: у них, это верно, барские.

- У них они русские, - ответил Ненахов.

- А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов, крещеный, чай...

Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:

- А ну, бежи за офицерами, скажи - агитируют.

- Да рази он агитировал? - спросил Пилипченко. - Он про себя говорил.

- Это они так завсегда, - ответил Колков, - сначала про себя мозги дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы не снесть.

Пришел поручик Родин.

"Чего ж бабу свою не взял? - подумал Пилипченко. - Эк можно лихо здесь перед нею поизгиляться".

- Где агитатор? - спросил Родин. - Лицо помните?

- Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.

- Вызови его, - сказал Родин Ненахову. - Пусть ко мне выйдет.

Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил арестанта на перрон.

- Пожалуйста, представьтесь, - попросил Родин. - Я слыхал - вы русский, Иванов? Так?

- Верно.

- Не слышу...

- Верно, - повторил Иванов громче.

- Не слышу, не слышу! "Ваше благородие" не слышу! Надобно отвечать офицеру по уставу!

- Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.

- Герой, значит?

- Георгиевского кавалера имею за честное исполнение солдатского долга.

- Та-ак... Профессия у тебя какая?

- Слесарь по металлу.

- Православный?

- Да.

- Эсер? Или демократ.

- Социал-демократ.

- А дружок кто?

- Тут все мои друзья.

- Тот, у которого сердце болит.

- Человек.

- Это я понимаю, что не лось. Тоже социал-демократ?

- Беспартийный.

- А зовут как?

- Не знаю.

- Друг, а имени не знаете?

- Не знаю.

- Ну что ж, за это пятьдесят шомполов по заднице получите.

Из вокзала тонко крикнули:

- Меня зовут Людвиг Штоканьский.

- Иди сюда, Людвиг Штоканьский.

- Он не может, ваше благородие, - сказал Иванов, - побойтесь бога, у него ж сердце останавливается, руки ледяные.

- Иди сюда, поляк! - повторил поручик.

- От зверь, а? - как-то удивленно, словно себе самому, сказал Иванов.

Поручик, словно бы не услыхав, предложил:

- Ну-ка, крещеный, скажи, чтоб Штоканьский добром пришел. Тогда тебя отпущу на все четыре стороны.

- Иванов я, Иванов... Не Каин, а Иванов. У меня рука не подымется на такое...

Родин снял перчатки с рук, поднял их, спросил:

- А у меня б поднялась? Какие у меня руки, православный?

- Красивые, - ответил Иванов, и Пилипченко заметил, как стал бледнеть слесарь, синюшне, спокойно, без надрыва или испуга.

- Барские?

- Уж не рабочие.